Из окон гостиницы «Москва», где жили многие российские депутаты, летели листовки. Люди, обступившие танки, «читали солдатам лекции о природе демократии».
К концу этого дождливого дня центр сопротивления сместился от Моссовета и Манежной площади к Белому дому. Уже после полудня негодующие толпы стали собираться на Калининском мосту через Москву-реку. Перед баррикадой, воздвигнутой возле гостиницы «Украина», по ту сторону реки от Белого дома, стояли женщины с длинным транспарантом «Солдаты, не стреляйте в своих матерей и сестер!». Когда два военных грузовика с солдатами попытались прорваться через баррикаду на Калининском проспекте, люди стали бросаться на машины и бить в них стекла. Офицер выстрелил в воздух. Толпа не шевельнулась. Грузовики повернули обратно.
Возле Белого дома шла лихорадочная строительная деятельность. Бульдозер и подъемный кран подтаскивали бетонные блоки и тяжелые трубы. На одной из этих труб было написано: «Хунту на х…» Грузовики подвозили бетонные блоки. Люди несли металлические рельсы и арматуру с ближайших строительных площадок, вывороченные скамейки из соседнего детского парка. Все входы в здание блокировали несколько десятков автобусов и грузовиков.
В середине утра экипажи четырех танков перешли на сторону Верховного Совета РСФСР. Танкистов, превратившихся в объекты горячего народного обожания, закармливали бутербродами и поили горячим чаем. Танки украсили цветами.
Такова картинка событий, составленная из газетных репортажей американским биографом Ельцина Леоном Ароном.
А вот что писал в те дни журнал «Огонек»:
«— Все равно не проедешь. Все равно…
Как заклинание, он повторял эти слова, уперевшись жилистыми руками в передок урчавшего танка. На вид ему было лет сорок пять, только, видно, рано начал лысеть — редкие волосы на большой голове слиплись от дождя, прядями падая на глаза. Но руки были заняты танком, и он с ненавистью глядел на железную громадину, не откидывая упавших волос. На руке у него висела обычная авоська с талонным “Дымком” и буханкой черного. Одет он был в какую-то кофту сизого цвета незатейливой домашней вязки, старые, заношенные брюки и сандалеты на босу ногу.
С белым от страха и напряжения лицом, он словно прирос к танку, не слушая уговоры милиционера, сопровождавшего колонну, и подполковника-комбата. Наконец он повернул к ним голову и, смерив глазами, хрипло выдохнул:
— А ты… отойди, фуфло… Все равно не проедешь.
Танк затрещал, выпустил целую дымовую завесу и дернулся вперед, отбросив мужика сильнейшим толчком. Толпа ахнула, но он, казалось, побелев еще сильнее, снова кинулся к осевшему на тормозе танку и снова уперся в броню.
— Все равно!.. Все равно не проедешь! — гаркнул он не кому-нибудь, а именно танку, как некоему живому врагу.
— Отойдите, — тихо и убедительно сказал ему незаметный гражданин в рубашке апаш и, взяв за локоть, потянул в сторону.
— А ты кто такой? — риторически вопросил гражданина один из толпы.
— Я из КГБ, — с какой-то напевной нежностью ответил субъект.
— Ну и хромай отсюда! — с ненавистью ответил ему стройный хор голосов.
Все это происходило 19 августа около полудня на спуске к Краснопресненской набережной у подножия лестницы Верховного Совета России».
Тем временем в Архангельском наступает решительный момент.
Посовещавшись с соратниками (сейчас это казенное слово приобретает несколько иной оттенок), Ельцин командует: ехать в Белый дом. Суровая охрана надевает на него бронежилет. Вся семья провожает его.
— Ну, хорошо, а если тебя остановят на дороге, что ты будешь делать, отстреливаться, что ли? — с отчаянием спрашивает Наина Иосифовна.
Сам Б. Н. вспоминает этот эпизод в своей книге так:
«Надо было что-то сказать, и я сказал: “У нас российский флажок на машине. С ним нас не остановят”».
17 лет спустя Наина Иосифовна вспоминает эту сцену по-другому:
«Он сказал: “Возьму наш флажок с машины и пойду им навстречу”».
Н. И. чуть не плакала, отпуская его: «Ну что это за защита — бронежилет! Голова-то беззащитная».
…Она очень ясно представляла себе: если и будут стрелять, то — в голову.
Но его пропускают!
Он едет на своем правительственном «ЗИЛе» — мимо бесконечных колонн бронетехники, часть которой ломается, и солдаты в черных комбинезонах тут же стаскивают машины на обочины. Мимо тихих спальных районов, разбуженных грохотом танков (здесь уже выстроились очереди в ближние магазины за крупой, солью и спичками — война!). Мимо испуганного, замершего Ленинского проспекта. Мимо уже начинающего закипать центра города…
А в Архангельском срочно решают, куда эвакуировать детей. Домой опасно. Свою квартиру на первую ночь предлагает сотрудник президентской охраны Кузнецов. Она тут недалеко, в Кунцеве.
Вызывают «рафик». Сборы наспех. Взять хотя бы самое необходимое из вещей. Маленький Боря задает «детский» вопрос:
— А стрелять будут сразу в голову?
Женщины бледнеют, все садятся в микроавтобус. Охрана велела положить детей на пол. Минуты отчаяния. Проехать через ворота.
Штатские люди на «волгах», милиция, многочисленные посты на выезде из Архангельского, заглядывают внутрь — женщины, дети, вещи — и пропускают их.
И их тоже!
Нет приказа брать! Приказ следить, контролировать — есть. А приказа брать — нет…[17]
Почему так подробно останавливаюсь на этих сборах? На этом стремительном выезде из Архангельского Б. Н. и его семьи?
Утром 19 августа светило солнце. Был замечательный, мягкий, прозрачный день (Преображение Господне, Спас) с солнечными лучами, как будто проходящими сквозь невидимые нити.
Между тем у многих в тот день было полное ощущение, что на землю спустилась тьма. Наступила ночь.
Какая-то нереальная, как во сне, ночь сквозь день. Танки, эти чудовищные приказы ГКЧП, несчастные солдаты, рассевшиеся на броне вдоль чистых московских улиц, хаос, смятение, отчаяние — все это создавало ощущение плохо придуманного, но очень страшного фильма.
Ощущение свалившегося на всех одновременно несчастья, большой беды было настолько сильным, что мне понятно абсолютно всё в этих немногих сохранившихся в памяти семьи картинках: и смешно торчащий из-под пиджака бронежилет, и страх детей, и четкость рефлексов, диктующих поступки, — из Архангельского нужно уезжать как можно быстрее. Всем!
Белый дом.
Солдаты, стоящие в оцеплении, пропускают (опять пропускают!) машину первого президента РСФСР в подземный гараж. На лифте Б. Н. поднимается в свой служебный кабинет. В этот момент Ельцина охраняют лишь милиционеры из здания Верховного Совета (никто из них свой пост ни в этот день, ни в последующие не покинул) и, естественно, его охрана, немногочисленная, но решительная.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});