не жег мороз так же, как и их? Его, офицера переднего края, не считают немцем! Бах закрыл глаза и повернулся к стенке…
– Для чего столько яду в вашем вопросе? – сердито пробормотал он.
Герне с улыбкой презрения и превосходства:
– А вы будто бы не понимаете?
– Я же сказал вам, не понимаю, – раздраженно ответил Бах и добавил: – То есть я догадываюсь.
Герне, конечно, рассмеялся.
– Ага, двойственность? – крикнул Бах.
– Именно, именно двойственность, – веселился Герне.
– Волевая импотенция?
Тут Фрессер станет хохотать. А Крап, приподнявшись на локтях, невыразимо нагло посмотрит на Баха.
– Дегенераты, – громовым голосом скажет Бах. – Эти оба за пределами человеческого мышления, но вы, Герне, уже где-то на полпути между обезьяной и человеком… Давайте говорить всерьез.
И он похолодел от ненависти, зажмурил закрытые глаза.
– Стоит вам написать брошюрку по любому крошечному вопросу – и вы уже ненавидите тех, кто закладывал фундамент и возводил стены германской науки. Стоит вам написать тощую повесть, как вы оплевываете славу немецкой литературы. Вам кажется, что наука и искусство – это нечто вроде министерств, чиновники старого поколения не дают вам возможности получить чин? Вам с вашей книжоночкой становится тесно, вам уже мешают Кох, Нернст, Планк, Келлерман… Наука и искусство не канцелярия, это парнасский холм под необъятным небом, там всегда просторно, там хватает места для всех талантов на протяжении всей истории человечества, пока не появляетесь там вы со своими худосочными плодами. Но это не теснота, просто вам там не место. А вы бросаетесь расчищать площадку, но от этого ваши убогие, плохо надутые шары не поднимаются ни на метр выше. Выкинув Эйнштейна, вы не займете его места. Да-да, Эйнштейн, – он, конечно, еврей, но, извините великодушно, гений. Нет власти в мире, которая могла бы помочь вам занять его место. Задумайтесь, – стоит ли тратить столько сил на уничтожение тех, чьи места останутся навек пустыми. Если ваша неполноценность помешала вам пойти по дорогам, которые открыл Гитлер, то в этом виноваты лишь вы, и не пылайте злобой к полноценным людям. Методом полицейской ненависти в области культуры ничего нельзя сделать! Вы видите, как глубоко понимают это Гитлер, Геббельс? Они нас учат своим примером. Сколько любви, терпения и такта проявляют они, пестуя немецкую науку, живопись, литературу. Вот с них берите пример, идите путем консолидации, не вносите раскола в наше общее немецкое дело!
Произнеся безмолвно свою воображаемую речь, Бах открыл глаза. Соседи лежали под одеяльцами.
Фрессер сказал:
– Товарищи, посмотрите сюда, – и движением фокусника вытащил из-под подушки литровую бутылку итальянского коньяка «Три валета».
Герне издал горлом странный звук, – только истинный пьяница, притом крестьянский пьяница, мог с таким выражением смотреть на бутылку.
«А ведь он неплохой человек, по всему видно, что неплохой», – подумал Бах и устыдился своей произнесенной и непроизнесенной истерической речи.
А в это время Фрессер, прыгая на одной ноге, разливал в стоящие на тумбочках стаканы коньяк.
– Вы зверь, – улыбаясь, говорил разведчик.
– Вот это боевой лейтенант, – сказал Герне.
Фрессер проговорил:
– Какой-то медицинский чин заметил мою бутылку и спросил: «Что это там у вас в газете?» А я ему: «Это письма от мамы, я с ними никогда не расстаюсь».
Он поднял стакан:
– Итак, с фронтовым приветом, обер-лейтенант Фрессер!
И все выпили.
Герне, которому тотчас же снова захотелось выпить, сказал:
– Эх, надо еще Вратарю оставить.
– Черт с ним, с Вратарем; верно, лейтенант? – спросил Крап.
– Пусть он выполняет долг перед родиной, а мы просто выпьем, – сказал Фрессер. – Жить ведь каждому хочется.
– Моя задница совершенно ожила, – сказал разведчик. – Сейчас бы еще даму средней упитанности.
Всем стало весело и легко.
– Ну, поехали, – и Герне поднял свой стакан.
Они снова выпили.
– Хорошо, что мы попали в одну палату.
– А я сразу определил, только посмотрел: «Вот это настоящие ребята, прожженные фронтовики».
– А у меня, по правде говоря, было сомнение насчет Баха, – сказал Герне. – Я подумал: «Ну, это партийный товарищ».
– Нет, я беспартийный.
Они лежали, сбросив одеяла. Всем стало жарко. Разговор пошел о фронтовых делах.
Фрессер воевал на левом фланге, в районе поселка Окатовка.
– Черт их знает, – сказал он. – Наступать русские совершенно не умеют. Но уже начало ноября, а мы ведь тоже стоим. Сколько мы выпили в августе водки, и все тосты были: «Давайте не терять друг друга после войны, надо учредить общество бывших бойцов за Сталинград».
– Наступать они умеют неплохо, – сказал разведчик, воевавший в районе заводов. – Они не умеют закреплять. Вышибут нас из дома и сейчас же либо спать ложатся, либо жрать начинают, а командиры пьянствуют.
– Дикари, – сказал Фрессер и подмигнул. – Мы на этих сталинградских дикарей потратили больше железа, чем на всю Европу.
– Не только железа, – сказал Бах. – У нас в полку есть такие, что плачут без причины и поют петухами.
– Если до зимы дело не решится, – сказал Герне, – то начнется китайская война. Вот такая бессмысленная толкотня.
Разведчик сказал вполголоса:
– Знаете, готовится наше наступление в районе заводов, собраны такие силы, каких тут никогда еще не бывало. Все это бабахнет в ближайшие дни. Двадцатого ноября все мы будем спать с саратовскими девочками.
За занавешенными окнами слышался широкий, величественный и неторопливый грохот артиллерии, гудение ночных самолетов.
– А вот затарахтели руссфанер, – проговорил Бах. – В это время они бомбят. Некоторые их зовут – пила для нервов.
– А у нас в штабе их зовут – дежурный унтер-офицер, – сказал Герне.
– Тише! – и разведчик поднял палец. – Слышите, главные калибры!
– А мы попиваем винцо в палате легкораненых, – проговорил Фрессер.
И им в третий раз за день стало весело.
Заговорили о русских женщинах. Каждому было что рассказать. Бах не любил такие разговоры.
Но в этот госпитальный вечер Бах рассказал о Зине, жившей в подвале разрушенного дома, рассказал лихо, все смеялись.
Вошел санитар и, оглядев веселые лица, стал собирать белье на кровати Вратаря.
– Берлинского защитника родины выписали как симулянта? – спросил Фрессер.
– Санитар, чего ты молчишь, – сказал Герне, – мы все мужчины, если с ним что-нибудь случилось, скажи нам.
– Он умер, – сказал санитар. – Паралич сердца.
– Вот видите, до чего доводят патриотические разговоры, – сказал Герне.
Бах сказал:
– Нехорошо так говорить об умершем. Он ведь не лгал, ему не к чему было лгать перед нами. Значит, он был искренен. Нехорошо, товарищи.
– О, – сказал Герне, – недаром мне показалось, что лейтенант пришел к нам с партийным словом. Я сразу понял, что он из новой, идейной породы.
12
Ночью Бах не мог уснуть, ему было слишком удобно. Странно было вспоминать