да не про вашу честь! Знать бы лишь, как обратиться с золотом, подсказать некому. Был бы жив Микола, глядишь, и придумали бы вдвоем что-нибудь… Да нет, говорят, Миколы в живых. Заезжали однажды Така с Борисом по весне в двадцать первом. Ночь скоротали в подполье — и снова в бега! Лисья жизнь — не долгая жизнь! Уже давно и о Таке с Борисом говорят, как о покойниках!.. А власть голодранцев, против которой перла такая силища, — что твой зултурган, год от года корни глубже в землю пускает. Да голод ведь пострашнее штыков и орудий! Вот выкинут на прилавки остатки хлеба и крупы, на том их власть и засохнет».
Прибившись мыслью к такому выводу о неизбежном крахе новой власти, Бергяс успокоился, обратил свои думы к Сяяхле.
«У жены, как у любой женщины, сердце мягкое. Увидит в хотоне голодных людей — и в рев, ко мне со всякими просьбами… Я не господь бог одаривать всякого попрошайку хлебом насущным. Хорошо, что не все тайники бабе известны. Давно бы разнесла в подоле по кибиткам! И сама пухла бы с голоду рядом с другими! А я, может, из-за этого золота на годы лишился сна и покоя! Сердце подорвал так, что в голове монастырские трубы поют».
Во дворе залаяла собака, скрипнула калитка. Бергяс, окликнув Сяяхлю и не дождавшись ответа, хотел было рывком подняться, но в сердце будто раскаленная игла вошла, руки сами собою вытянулись вдоль тела.
3
Вошел Онгаш в белых валяных чулках, со смятым, будто после долгого сна лицом, небритый, сквозь седую щетину вокруг рта едва пробивалась жалкая улыбка.
На голове Онгаша была пушистая лисья шапка с красной тульей, поверх длинного с надорванной по какому-то случаю полой бешмета натянута безрукавка из волчьей шкуры, а штаны из старой, кое-где зашитой грубыми нитками овчины… На шее старика небрежно болтался бессменный в любую пору года шерстяной шарф неопределенного цвета.
За красную тулью шапки, красные заплаты, которые он предпочитал латкам другого цвета, Онгаша в окрестных хотонах прозвали Красный Онгаш… И старик не пытался оспаривать эту новую кличку.
— Все лучше, чем Капуста, — говаривал он близким.
Бергяс был рад появлению старика, но прямо высказать свою радость не мог, не позволяла гордость.
— Ну и вырядился же ты, Онгаш! Как пугало!.. Где так долго шлялся?
Безропотный ранее Онгаш уже научился, однако, оговариваться:
— Не шлялся, а ходил по делу, — ответил старик, сдвинув брови, отыскивая, на что бы присесть.
— Хоть бы шапку сменил! — продолжал Бергяс. — Говори скорее, что ты там принес под этой своей красной шапкой?
— Что ни принес, то со мной. А ходил ради людей. Ты вот лежишь, мясо лопаешь, а люди этого мяса неделями в глаза не видят, и чаю на заварку нет… Так вот я и ходил в ставку. Узнать хотел, что там о нас думают.
— Узнал? — Бергяс, одолев боль, пытался завести себе подушку за спину.
— В ставке был, у самого главного! — хвалился старик и в раздумье зацокал языком. — Какой умный стал наш Церен да важный! Толстые книжки читает. Если захочет, с Элистой по проводам разговаривает, захочет — с Москвой!
— Домой к нему заглядывал? — выпытывал по слову староста.
— А как же? Сам позвал отобедать, на почетное место усадил! Разве могло быть иначе? Когда его мать умерла, я днем и ночью не отходил от сирот. Кто тогда мог подумать, что голодный подпасок станет самым большим ахлачи в улусе? Выходит, что Церен самого нойона Тундутова по уму переплюнул. И жена у него — красавица, каких поискать! Дочь твоего друга Миколы… — Онгаш искоса взглянул на хмурого Бергяса. — Прямо скажу — жена Церена — загляденье и сердечная женщина. Не видел таких красавиц и в домах нойонов. Правда, Сяяхля твоя в молодости была почти такой же. Глаза у Нины как небо чистые, и всегда огонек в них. Голоса не повысит ни на мужа, ни на гостя, не то что наше бабье… Лицом бела, и груди… — тут старый Онгаш закатил глаза под веки и покачал головой, будто подыскивая нужные слова.
— Насчет грудей ясно! — перебил его Бергяс. — Что еще ты у Церена увидел?
— Двое суток гостил у Церена, на пуховом матрасе спал. И на дорогу буханку хлеба дали да четверть плитки чая. Я еще не видел за свою жизнь таких людей! — закончил свой рассказ о гостевании у Церена старик.
— Ладно! — согласился Бергяс. — О чем же ты с ним разговаривал? И поближе к делу, — а то все вокруг да около…
— Короче нельзя! — отрезал старик. — В груди[60] накопилось столько дум, что сразу и не выскажешь. Не перебивайте, Бергяс… На чем я остановился? Да… ребенка Нина кормила… А старшенького они назвали Чотыном! Вот как! Еще одного Чотына родила эта русская женщина; и я вам скажу, Бергяс, мальчик удался умом точь-в-точь, как наш Хейчиев Чотын! Вот так рассудил бурхан, услышав молитву прекраснейшей из женщин, пусть она и русская, а не калмычка! В семью Церена послал наш бог носителя мудрости и чести всего рода!
— Хватит о Чотыне! — зло оборвал его Бергяс, сразу вспомнив о своем беспутном Таке. — Я спрашиваю, о чем вы там толковали с Цереном?
В последнее время, еще задолго до своей болезни, Бергяс все чаще зазывал к себе Онгаша. Всяк ведал: старик заговаривается, любит прихвастнуть. Но сквозь мусорок его слов нет-нет да и проскользнет весть, какую от другого не услышишь. Старый Онгаш был скор на ноги, перелетал, как пчела, от цветка на цветок и был весь вывалян в «пыльце» новостей… Только и разницы, что старая пчела эта уже не могла перерабатывать свой взяток на мед, а стряхивала эту пыльцу, где придется. Завирался Онгаш насчет увиденного и услышанного, однако не забывал в последнее время подколоть Бергяса острым словцом, показать ему свое неуважение.
— С Цереном обо всем на свете говорили! — продолжал хвалиться Онгаш. — Если сойдутся два умных человека, всегда найдут, о чем потолковать… Я только грамоте не обучен, а умом покойный родитель меня не обделил… С любым сойдусь запросто.
— Не голова у тебя, а худая кошелка! — заключил Бергяс. — Два дня гостевал и кроме грудей у жены Церена ничего не запомнил.
— Так вот я и говорю ему… — не обращая внимания на издевку в словах старосты, продолжал Онгаш. — Теперь ты у нас все равно как князь Тундутов, только наш князь, красный, а про своих родичей — терелов — забываешь! За буханку хлеба и плитку чая спасибо, только ведь Онгаш один эти дары твои есть и