— Нет, не надо, — быстро и как-то отчужденно выговорил он и поставил игрушку на полку…
Андреас был тогда слишком мал и не смог запомнить, как подарил Вольфу деревянного петуха; и Вольф взял игрушку, чтобы отдать своей дочери Алибе. Но Алиба не любила игрушек, она бросила деревянного петуха, и в конце концов он оказался в той самой мусорной куче, где его и углядел Гирш Раббани…
Андреас не садился, стоял. Сафия почувствовала, что настроение его как-то переменилось, почувствовала это внезапное отчуждение. Она не знала, что сказать, и сказала тихо:
— Эту игрушку отец нашел где-то вскоре после того, как я увидела вас, я помню…
Андреас молчал.
— Вы даже еще не рассмотрели, как надо, мои ковры, — сказала она. И подумала, что не надо было сейчас такое говорить.
Он едва взглянул на два готовых маленьких ковра, лежавших в стороне, чуть поодаль от станка.
— Вы всегда смотрели на тех, кто приходил к вашему отцу заказывать обувь? — спросил он вдруг строго и повелительно.
— Я смотрела на вас, — отвечала она тихо.
— Вы хотели выйти замуж? Вам нравились мальчики, юноши? — спрашивал он все так же повелительно.
— Нет…
— Погодите, не отвечайте; я знаю, что нравились…
— Нет…
— Почему вы не подошли ко мне, когда я был молод и здоров? Не хотели? — жестко спрашивал он. — А теперь почему вы любите меня? Потому что я заговорил с вами? Но я так заговариваю со всеми. Внутренняя тревога подгоняет меня много говорить, чтобы не замкнуться в молчании своего безумия…
— Вы не безумны, — быстро перебила она, не думая, что за слова говорит ему. — И даже если вы и безумны, я все равно люблю вас!..
Но его охватил внезапный тоскливый страх. Неужели это она и есть? И это с ней он будет до самого конца своей жизни? Но она так некрасива, и немолода, почти стара… Но он уже знал, что с ней он будет до самого конца… она последняя и единственная… И он уже сам не понимал, противится он еще, или уже ищет повода для согласия, и даже радуется…
Ему захотелось уйти от нее сейчас.
Он быстро вышел в мастерскую. Но, должно быть, сапожник куда-то ушел из дома, в мастерской никого не было. Она быстро вышла вслед за ним. Он вдруг понял, как она боится, что он уйдет. Он почувствовал ее боль и пожалел ее. Подвинул табурет и сел у очага. Она стояла перед занавеской, неловко бросив тонкие в темных узких рукавах руки вдоль тела…
— Я больше не хочу видеться и говорить с вами, — сказал он, глядя не на нее, а на огонь.
— Я неопытна; не знаю женских способов, как привлечь вас… — она сжала пальцы обеих рук и заговорила быстро, лихорадочно и уже со слезами в голосе. — Я люблю вас не для того, чтобы выйти за вас замуж, или как-то по-иному стеснить вашу свободу. Я хочу, чтобы от моей любви вы были даже свободнее, чем прежде, когда меня не было… Я хочу, чтобы вам было хорошо, хочу помогать вам, когда вы почувствуете, что вам нужна помощь…
— Я очень устаю, — не глядя на нее, говорил Андреас. — У меня что-то с головой… — теперь он словно бы нарочно подчеркивал свою болезнь. — Я не могу приходить к вам. Давайте как-нибудь увидимся в городе…
— Не могу без вас! — она заплакала и вдруг почувствовала, что он тронут ее отчаянием. И снова быстро заговорила. — Моя любовь — только для того, чтобы вам было хорошо и спокойно. Когда вам станет плохо, придите ко мне… У меня сердце разрывается! Какие несчастья должны случиться со мной, чтобы я забыла вас?!..
— Вы любите меня, но я не могу вас любить, — отвечал он тихо и уже почти мягко, но все еще не глядя на нее.
— Но я не прошу вас об этом, — она произнесла это быстро и почти радостно. Она радовалась тому, что он не уходил, говорил с ней.
— О чем же вы просите?..
Такую нежную жалость она испытывала к нему. Она вдруг поняла, что любовь для него всегда была только испытанием для его тела; он всегда боялся, удастся ли ему соитие; и когда удавалось, привязывался к женщине благодарно. Она ничего такого не умела, не знала; и, наверное, не сумела бы доставить ему такое наслаждение. И она сказала, что ее любовь — это защищать его, видеть, смотреть на него…
* * *
Андреас продолжал приходить в дом Раббани…
* * *
Она теперь себе удивлялась, не понимала себя.
Ведь она знала и прежде, что он болен безумием. Отчего же она прежде не стремилась увидеть его?
Ведь он болен, ведь он нуждается в помощи и защите…
Она подумала и решила так: прежде она боялась, что он не ответит ей взаимностью; он был щеголь, хороший мастер, а после и невеста у него появилась… Да, но тогда он был здоров, а после ведь он болен стал… Она еще подумала… Ведь она не верила, что даже больной он ответит ей взаимностью… И она почувствовала стыд. Ведь втайне, не признаваясь себе открыто, она надеялась, что больной и бедный он все же ответит на ее любовь… Но теперь все равно… Теперь он с ней…
Она думала о его странной иронии; об этой его странной общительности, скрывающей столь же странную замкнутость. Все время вспоминала это совсем открыто детское в его голосе; он говорил, как очень умный, но, конечно, лишенный взрослой практичности ребенок… И она все время вспоминала тот самый первый разговор с ним, когда она (кажется, так?) сразу решила, что он безумен и что она напрасно говорит с ним, тягостно стало говорить… Или не так было?.. Она вспоминала его глаза, черные, огромные; и чуть ссутуленные плечи, и то, как он не сводил с нее взгляда…
Но только бы не потерять его!..
Она сидела у станка, поджав под себя ноги, оставив работу…
Она вспоминала, как разумно он говорил вчера, как точно и тонко все подмечал в узоре ковра — композицию, все цвета, элементы… Она то и дело искренне им восхищалась и это радовало его, так радовало… он искренне был готов отдать эту свою тонкость — ей…
Однажды он спросил ее, что она думает об одном человеке, портном из еврейского квартала. Она полагала, что этот человек тоже болен безумием и потому общение с ним может быть вредно для Андреаса.
— Я не хотела бы, чтобы вы с ним говорили, — сказала она смущенно.
— Почему? — жестко спросил Андреас.
— Вы, такой, каким я вас определяю… — начала она, замирая.
Но он уже понял. Он всегда легко доходил до сути.
— Благодарю вас за то, что вы заботитесь обо мне, — сказал он мягко и горестно. — Но не надо оберегать меня от жизни. Ведь жизнь сама не бережет меня, только бьет…
Иногда они спорили и она так противоречила ему, что он даже сердился и переставал понимать ее…
— Если вы так любите меня…
Но тут уже она быстро поняла его.
— Я противоречу вам, чтобы не унижать вас. Мне хочется все время соглашаться с вами, даже не слушая ваши слова, едва услышу звучание вашего голоса, такого мягкого и доброго, и такое очарование вашей доброты и беззащитности в этом голосе… Но это было бы унизительно для вас, если бы я все время соглашалась с вами… Для меня все в вас так умилительно и чудесно… Помните, как вы спросили, где отхожее место и пошли… А я все думала, не больно ли вам, как это у вас… мне и это в вас умилительно… а прежде мне и думать было противно, что у людей такое… Господи, что я говорю?.. И как вы моете руки, и едите… И все в вас, все… — он внимательно слушал ее и казался смущенным. — И мысли ваши чудесные, — быстро продолжала она…