Читать интересную книгу Мария Антуанетта - Стефан Цвейг

– Вы никогда ни на мгновение не прекращали попыток погубить Францию. Вы во что бы то ни стало желали править и по трупам патриотов вновь взобраться на трон.

На эту напыщенную бессмыслицу королева отвечает гордо и резко (зачем, зачем поручили допрос таким болванам): ни ей, ни её мужу никогда не было необходимости взбираться на трон, ибо они уже занимали его и ничего другого не могли желать, кроме счастья Франции.

Тут Эрман становится агрессивнее; чем больше он чувствует, что Мария Антуанетта не позволяет сбить себя с толку и не даёт никакого "материала" для открытого процесса, тем яростнее громоздит он обвинения: она опоила солдат фландрского полка, переписывалась с иностранными дворами, виновна в развязывании войны, в том, что была подписана Пильницкая декларация[208]. Но, опираясь на факты, Мария Антуанетта опровергает все эти обвинения: Национальное собрание, а не её супруг объявило войну, во время банкета она лишь дважды прошла по залу.

Но самые опасные вопросы Эрман припасает под конец. Те, отвечая на которые, королева должна либо отречься от своих собственных чувств, либо каким–нибудь высказыванием оскорбить республику. Ей задают вопросы из катехизиса государственного права:

– Как вы относитесь к военным успехам республики?

– Больше всего я желала бы счастья Франции.

– Считаете ли вы, что для счастья народа нужны короли?

– Отдельные личности не в состоянии решить эту задачу.

– Вы, без сомнения, сожалеете, что ваш сын потерял трон, на который он вступил бы, если бы народ, узнав наконец о своих правах, не разрушил его?

– Я никогда не пожелаю моему сыну того, что может принести несчастье его стране.

Да, допрашивающему явно не везёт. Мария Антуанетта не могла бы выразиться более изворотливо, более иезуитски, чем на этот раз: "…не пожелаю моему сыну того, что может принести несчастье его стране", ибо этим притяжательным местоимением "его" королева, не объявляя открыто республику незаконной, прямо в лицо говорит председателю Трибунала этой республики, что она, Мария Антуанетта, всё ещё считает Францию собственностью сына, законными владениями своего ребёнка, от прав сына на корону она не отказалась даже в опасности. После этой последней стычки допрос быстро заканчивается. Спрашивают, не назовёт ли она сама имя защитника для судебного разбирательства. Мария Антуанетта заявляет, что не знает адвокатов и не возражает, чтобы её делом занялись по определению суда один или два защитника, лично ей неизвестные. В сущности, безразлично – она отчётливо представляет себе это, – другом или незнакомым человеком будет её защитник, ибо во Франции нет сейчас никого, кто решился бы всерьёз защищать бывшую королеву. Всякий, кто открыто скажет хотя бы слово в её пользу, тотчас же сменит кресло защитника на скамью подсудимого.

***

Теперь видимость законного следствия соблюдена, испытанный педант Фукье–Тенвиль может приступить к работе и готовить обвинительное заключение. Перо так и скользит по бумаге, тот, кто ежедневно пачками фабрикует обвинения, набивает руку. И всё же этот маленький провинциальный юрист считает, что особый случай обязывает его к известному вдохновению: обвинительное заключение по делу королевы должна быть более торжественным, более патетичным, чем по делу какой–нибудь белошвейки, схваченной за шиворот потому, что она крикнула "Vive le roi!" И его документ начинается крайне выспренно{требуется сверка с оригиналом}: "После проверки полученных от прокурора документов установлено, что, подобно Мессалине, Брунгильде, Фредегонде и Екатерине Медичи, некогда именовавшим себя королевами Франции, презренные имена которых навечно остались в анналах Истории, Мария Антуанетта, вдова Людовика Капета, со своего появления во Франции была бичом и вампиром французов".

После этой небольшой исторической ошибки – во времена Фредегонды и Брунгильды королевства Франции не существовало – следуют известные уже нам обвинения: Мария Антуанетта имела политические связи с лицом, именуемым "королём Венгрии и Богемии", передала миллионы императору, принимала участие в "оргии" гвардейцев, развязала гражданскую войну, побуждала устроить резню патриотов, передавала военные планы иностранным державам. В несколько завуалированной форме даётся обвинение Эбера: "Будучи невероятно преступной и противоестественной в поведении, она так издевалась над своим материнским долгом и законами природы, что не устрашилась обращаться со своим сыном Louis Charles Capet столь безнравственно, что даже подумать об этом или описать это невозможно, не содрогнувшись от возмущения".

Новым и неожиданным здесь является лишь обвинение в том, что она, достигнув предела притворства и низости, дала будто бы указание печатать и распространять произведения, в которых она представлялась в невыгодном свете, с целью внушить иностранным державам мысль о том, как жестоко относятся к ней французы. Таким образом, в соответствии с концепцией Фукье–Тенвиля Мария Антуанетта сама распространяла трибадийные{требуется сверка с оригиналом} памфлеты Ламотт и бесчисленное количество других пасквилей. На основании всех этих обвинений находящаяся под стражей Мария Антуанетта становится обвиняемой.

Этот документ, который шедевром юридического искусства не назовёшь, с ещё не просохшими чернилами передаётся 13 октября защитнику Шово–Лагарду, который незамедлительно направляется к Марии Антуанетте в тюрьму. Обвиняемая и её адвокат одновременно читают обвинительное заключение. Адвоката поражает и потрясает враждебный тон документа, Мария Антуанетта же, не ожидавшая после допроса ничего другого, остаётся совершенно спокойной. Но добросовестный юрист не может прийти в себя от отчаяния. Нет, просто физически невозможно за одну ночь изучить такое нагромождение обвинений и документов. Он лишь тогда сможет эффективно защищать, когда разберётся во всём этом бумажном хаосе. И он настаивает на том, что королева должна ходатайствовать о трёхдневной отсрочке, чтобы он мог основательно подготовить свою защитительную речь, базируясь на надёжных материалах, на проверенных документах.

– К кому же я должна обратиться? – спрашивает Мария Антуанетта.

– К Конвенту.

– Нет, нет… никогда.

– Но, – настаивает Шово–Лагард, – вы не должны из–за бесполезного в данном случае чувства гордости жертвовать своей пользой. Ваш долг сохранить жизнь ради ваших детей.

Этот довод заставляет королеву сдаться. Она пишет председателю Собрания: "Гражданин председатель, граждане Тронсон и Шово, которым Трибунал поручил мою защиту, обращают моё внимание на то, что они лишь сегодня приступили к исполнению своих обязанностей. Завтра я должна предстать перед судом, они же за такой короткий срок не в состоянии ни изучить материалы процесса, ни даже прочесть их. Я была бы виновата перед моими детьми, если бы не использовала все средства, ведущие к моему полному оправданию. Мой защитник ходатайствует о трёх днях отсрочки. Я надеюсь, Конвент согласится на это".

Вновь поражает в этом документе духовное преображение Марии Антуанетты. Всю свою жизнь плохой дипломат, сейчас она начинает мыслить и писать как королева. Она не выступает просительницей перед Конвентом, этой высшей правовой инстанцией, она не оказывает ему такой чести даже в момент чрезвычайной опасности для своей жизни. Она не просит от своего имени – нет, лучше погибнуть! – она передаёт лишь просьбу третьего лица: "Мой защитник ходатайствует о трёх днях отсрочки", написано там и "Я надеюсь, Конвент согласится на это".

Конвент не отвечает. Смерть королевы – давно решённый вопрос, к чему же затягивать формальности суда? Любая задержка была бы жестокостью. На следующее утро, в восемь, начинается процесс, и каждый знает заранее, чем он кончится.

СЛУШАНИЕ ДЕЛА

Семьдесят дней, проведённых Марией Антуанеттой в Консьержери, превратили её в старую, больную женщину. Горят покрасневшие, совсем отвыкшие от дневного света, воспаленные от слёз глаза, губы поразительно бледны из–за большой потери крови (несколько последних недель она страдает от непрерывных кровотечений). Всё чаще и чаще врачу приходится прописывать ей средство, укрепляющее сердце, постоянно испытывает она усталость. Но сегодня, она знает это, исторический день, сегодня она не имеет права быть усталой, никто в зале суда не должен получить повод высмеивать слабость королевы, слабость дочери императрицы Марии Терезии. Ещё раз надо собрать энергию в истощённом теле, в давно уже обессиленных чувствах, а затем, затем – отдых надолго, навсегда. Только два дела осталось выполнить Марии Антуанетте на земле: мужественно защищаться и мужественно умереть.

Но, внутренне полная решимости, Мария Антуанетта хочет и внешне с достоинством выступить перед судом. Народ должен чувствовать, что стоящая сегодня перед судом женщина – из дома Габсбургов и, несмотря на все декреты о низложении, королева. Тщательнее, чем обычно, укладывает она свои поседевшие волосы, надевает сборчатую, только что накрахмаленную белую полотняную наколку, по обе стороны которой спадает траурная вуаль; как вдова Людовика XVI, последнего короля Франции, желает предстать перед судом Мария Антуанетта.