Так живу уже более полугода. Дела делаю, планы обсуждаю, над байками хихикаю. Даже примеряю: это мол, болтовня застольная, а это, хоть на вид анекдот-анекдотом, а просится в записную книжку. Может, обернется страницей-другой в некоем грядущем сочинении. Даже какую-то плотоядную склонность к веселым занятностям ощутил.
А то вдруг – бац и в пропасть.
Сегодня поехал на дачу: Лилин день рождения. Лиля так любила: вдвоем на зимней даче, среди снегов пологих и горбатых. Я-то пожалуй, в другие дни зимой на дачу и не ездил.
Зимой мы селили здесь поселкового сторожа Афанасия. Дорожки расчистить, за АГВ-отопителем последить. В летние сезоны Афанасий ютился где-то в дощатом сарайчике, у дачников подрабатывал. Клумбы перекопать, забор покрасить, штакетник подлатать, поплотничать. Впрочем, какая теперь покраска заборов у современных атлетических особняков?.. Заборы кирпичные и столбы кирпичные. Держат строй, дистанцию блюдут. Столбы в железных шлемах – хоть сейчас на битву. Хоть на Куликову, хоть на Чудское. «Князь наш древний, маршал Невский, погляди на казачьи богатырские полки». И не уверяй, что казаков в твоих дружинах не было.
Самая большая комната дачи соединяла половины: нашу и Шварцевскую, в качестве общей гостиной. Туда и выходила бывшая печка, увешанная Лилиными тарелками. Вернее, две печки. Вторую переделали в камин. Мебель в гостиной была не многочисленной: журнальный столик, телевизор, два кресла и диван-недомерок. Лиля звала его – Пони.
Я угнездился сейчас в Понивой утробе, поджав ноги.
В окне мерцали осколки звезд и макушки синих шапок на сосновых ветках.
– Не спите, Алексей Алексеевич? Не побеспокою?
Дверь приоткрыл Афанасий. Заботливо, точно ребенка, он прижимал к груди охапку дров: – Может каминчик запалить? Для уюта.
– Прекрасная мысль, Афанасий, – лживо одобрил я. Лживо, потому что понимал: Афанасий болтлив, заведет волынку, не остановишь. А мне это сейчас поперек печенок. Хотя и злиться на него грешно, небось, изнемогает от одиночества.
Афанасий свалил дрова на медный лист, укрепленный на полу перед камином. Стал перекладывать поленья в бадейку из-под когдатошнего фикуса, ныне сменившую назначение.
– Спасибо, Афанасий…. как тебя по-батюшке? – ведь, правда, как? Столько лет бок-о-бок, а вроде и отчества нет у старика. Как у Светки.
– Афанасьевич, как папашу моего покойного, по нему назван, хоть и без него в войну родился. Я родился, а его уже убило. И маманя его помнила только, как на фронт забирали. В точности по песне.
– Как это по песне?
Он тут же затянул качающимся тенорком.
– Когда пришла ко мне повестка с райкомату,Случились страшные дела.Мамаша с печки загремела прямо на полСестра сметану пролила.
– Хорошая песня, – одобрил я.
– Оч-ч-чень. Жизненная.
За окном меж деревьями пробирался забор. Наш, тоже новый. Конечно, не кирпичный, дощатый, но новый. Его тощее безглавое тело не удерживало снежного оперения. Не то, что воинственные шлемы кирпичных соседей. А вот когда-то на былом штакетнике снежная скульптура лепилась поразительно. Наша калитка, облепленная угомонившейся метелью, всегда представала портретом Льва Николаевича Толстого. И я даже, вроде, воткнул это зрелище в какую-то повесть.
Афанасий начал выкладывать в утробе камина сложную конструкцию из поленьев. Он знал, как нужно, чтобы взялось. У меня так не получалось.
Щуплое тело сторожа было обряжено довольно странно: поверх старозаветного вислого свитера – пижонская юниорская безрукавка. Видимо подарок кого-то из дачников. Когда Афанасий наклонялся к камину, его спину брала в клещи надпись на безрукавке: «I love В.S.». Кого любил производитель одежды – не ясно. Может Бритни Спирс, а может Британскую сталелитейную индустрию.
– Песня исключительная, – Афанасий приладил очередное полено. – Возьмем призыв. Все до точки, как с папаней, так со мной.
И снова запиликал:
– Меня комиссия смотрела в голом видеСмотрела спереди и в задВрачи замерили давленье: сердце бьетсяВ пехоту годен, говорят.
– Я в пехоте, окурат, и служил. Срочную. Только какая тогда армия была? Красота поглядеть. Какие-такие «деды»? Какой-такой беспредел? Слов таких, не то что дел не знали. Дисциплина. Порядок касался всего. Я, к примеру, старшиной был. Веду бойцов в баню. Строй по ниточке. Действия – по команде. Разделись, приняли шайки. Ждут. Тогда я: «Мой голову! Мой тело! Мой ноги! Мой мелочь!» И ни один не нарушит.
– Да, армия теперь не та, – согласился я.
За окном клубился Млечный путь. Млечный путь, хай-вей галактик. Со своими клубками развязок, съездами во вселенские бездны. Созвездия мчались по ним миллионы лет, избегая дорожно-транспортных происшествий. А, может и сшибаясь лбами, телами.
Млечный путь, Млечный путь… Да, да, вчера читал в каком-то печатном органе. Ирина Бекетова создала конкурс-школу для вокалистов-новобранцев эстрады. «Путь к залу – только талант!» Таков девиз примадонны. «Бекетова финансирует предприятия из собственных средств, – провозглашал орган, тут же оговариваясь, – хотя усиленно это скрывает. Конкурс-школа Ирины Бекетовой называется „Млечный путь“.
Ах, черт! Забыл позвонить доронинскому документалисту. Хотел – ведь рассказать про Швачкинское нео-дворянство и почетный титул Арты. Эта подробность им, вряд ли, известна. Даже спросил мнение Левки на этот счет. Тот сказал: «Валяй!».
– Ну, ну не шутковать! Гореть! – отдал команду огню Афанасий, и сунул в камин еще несколько щепок. Наверное, приказывал: «Гори охапка! Гори полено! Гори мелочь!» Только в обратном порядке.
Сколько ему лет? Шестьдесят? Похоже, мой ровесник, что-то в этом роде. А я про него – старик. Но ведь и Кутя, поди, думает про меня – старик.
Сколько себя помню, Афанасий был атрибутом дачного поселка. И всегда – старик. Хотя, конечно, все было не так. И в детстве моем никакого Афанасия не существовало. А казалось – был. Старый, одинокий, бессемейный. Так без бабы и вековал? Или подваливался к какой-нибудь молочнице из соседнего совхоза. Как бы это научиться: жить одному?
– Афанасий, сгоняй-ка на кухню. Там в холодильнике поллитровка и закусь кой-какая. Есть необходимость выпить.
– Это железно, необходимость. Елизаветы Петровны день, – и это старожил наш помнит. Надо же!
Он принес требуемое, разложил на журнальном столике, подпихнул его к Пони. Разлил.
– Ну, светлая память! Человек светлый, память светлая. Она, ведь, Елизавета Петровна…
– Давай по второй, – мне не хотелось обсуждать с Афанасием достоинства Лили. Хотя, возможно, в таком сообществе это было бы наиболее безболезненно.