Читать интересную книгу Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. - Иван Киреевский

Но, если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведенія пр. Иннокентія тѣмъ болѣе должны имѣть дѣйствіе, чѣмъ болѣе выражается въ нихъ замѣченная нами особенность его силы. Примѣняя же сказанное нами къ тѣмъ двумъ книгамъ, по поводу которыхъ мы начали это разсужденіе, мы сознаемся, что, не смотря на всѣ ихъ достоинства, не умѣли мы найти въ нихъ тѣхъ отличительныхъ качествъ, которыми согрѣты другія произведенія преосвященнаго. Признаемся также, что вина этому заключается не въ книгахъ, читанныхъ нами, но въ насъ, ихъ читавшихъ. Потому, мы не судимъ ихъ достоинства, только выражаемъ впечатлѣніе ихъ на насъ, зная притомъ, что для лучшей части читателей преосвященнаго впечатлѣніе это будетъ совершенно иное, ибо чѣмъ полнѣе, чѣмъ выше раскрывается жизнь духовная въ человѣкѣ, тѣмъ совершеннѣе отлучается онъ отъ минутныхъ волненій времени, тѣмъ менѣе нуждается въ новомъ, въ еще несказанномъ, въ современномъ, и тѣмъ болѣе смысла получаютъ въ глазахъ его истины вѣчныя, хотя всѣмъ извѣстныя, но всегда новыя для его благочестиваго вниманія, истины душеполезныя, святыя, во всякое время равно принадлежащія святой Церкви, и теперь ясно и вѣрно повторенныя ея знаменитымъ пастыремъ.

О воспитаніи дѣтей въ духѣ Христіанскаго благочестія.

Москва. Тип. Авг. Семена.

Эта книга, передѣланная съ Нѣмецкаго, заключаетъ въ себѣ весьма много полезныхъ наставленій, сказанныхъ хорошимъ, чистымъ и правильнымъ языкомъ. Вѣроятно, это только введетъ въ болѣе полное изложеніе науки воспитанія; ибо общія истины, выраженныя здѣсь, тогда только получатъ настоящую цѣну, когда будутъ соединены съ замѣчаніями практическими, могущими указать путь къ достиженію цѣли, здѣсь обозначенной. Лучшее средство — сдѣлать хорошій совѣтъ небезполезнымъ, заключается въ томъ, чтобы дать возможность его исполнить.

Фаустъ, трагедія, соч. Гёте. Переводъ первой и изложеніе второй части. Ж. Вронченко. 1844 г. Въ привил. тип. Фишера. С.-Петербургъ.

Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего менѣе театральное зрѣлище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Всѣ думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Дѣйствіе, которое онъ произвелъ на театрѣ, еще усилило то впечатлѣніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ переводѣ, буквально вѣрномъ, но далеко не поэтически вѣрномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предубѣжденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, тѣмъ непріятнѣе оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли нѣсколько сценъ, то уже не могли болѣе оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овладѣла воображеніемъ нашимъ, и этотъ блѣдный, но совѣстливо точный и удивительно вѣрный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же дѣйствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.

Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою поддѣлкою, но съ довѣренностію къ внутренней силѣ геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцвѣтность стиха ложному колориту.

Первая часть Фауста переведена вполнѣ; вторая — изложена только въ сущности; къ обѣимъ частямъ приложенъ общій обзоръ.

Любопытно видѣть, какое дѣйствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совсѣмъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ извѣстенъ въ оригиналѣ. Однако же, всѣмъ незнавшимъ по-Нѣмецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его видѣть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ языкѣ, совсѣмъ иначе дѣйствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одеждѣ нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго дѣйствія, когда мы замѣчаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до нѣкоторыхъ значеній.

Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое имѣлъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполнѣ можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Нѣмецкому. Фаустъ — рождающійся 19 вѣкъ. Онъ также Нѣмецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вмѣстить въ себѣ значеніе всечеловѣческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.

Въ обзорѣ переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ двѣ части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ дѣльнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ, авторъ не совсѣмъ былъ вѣренъ своей собственной теоріи: судить о мысли художественнаго произведенія по даннымъ, въ немъ самомъ заключающимся, а не по догадкамъ, извнѣ къ нему прилагаемымъ. „Какая польза, — говоритъ онъ, — узнавать, чтò гдѣ авторъ сказать хотѣлъ, если онъ не сказалъ того дѣйствительно? — Передъ нами лежитъ его произведеніе въ томъ видѣ, какъ оно было написано и окончательно выправлено”.

„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше всѣхъ его толковниковъ и потому решаемся вѣрить не имъ, а самому Гёте, то есть, видѣть въ Фаустѣ только то, что дѣйствительно и явственно въ немъ находится — видѣть не менѣе того, но и не болѣе. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы обѣ части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себѣ никакихъ пополнительныхъ подразумѣній”.

Еще въ другомъ мѣстѣ также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразумѣніяхъ: „Посредствомъ подразумѣнія изъ всего на свѣтѣ можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бовѣ Королевичѣ, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго мѣста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразумѣвать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, нѣтъ сомнѣнія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”

„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразумѣвательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней мѣрѣ, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя свѣта, а двѣнадцать его маршаловъ за двѣнадцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхлѣющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ одѣтинѣвшійся старикъ тѣшится постройкой карточныхъ домиковъ — зачѣмъ мѣшать его удовольствію? Мѣшать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совсѣмъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда довѣрчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.

Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразумѣній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ тѣхъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не замѣчаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ послѣднее завѣщаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе человѣка вообще, а не какое нибудь опредѣленное, частное лицо, даже не Нѣмца, а полнаго человѣка, только въ Нѣмецкомъ платьѣ, — то кажется, что по тѣмъ же причинамъ не имѣлъ онъ права видѣть и во второй части одну Нѣмецкую и художническую личность Гёте, вмѣсто всеобщности человѣка, или, по крайней мѣрѣ, человѣка нашего времени. Конечно, частныя впечатлѣнія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечтѣ; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцвѣтно прозрачной мысли. Но не однѣ же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между нѣкоторыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совсѣмъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разборѣ эпизода Елены, сдѣланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго Вѣстника. Разборъ г. Шевырева имѣетъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и умѣлъ присвоить себѣ. Въ этомъ случаѣ, кажется, показаніе Гёте существеннѣе всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.