– Спокойной ночи!
Ночная няня повела ее спать; девочка уже зевала вовсю. Они некоторое время еще слышали ее звонкий голосок и мягкие призывы няни не шуметь.
– Она просто прелесть, Таквер! Замечательный ребенок, умный, здоровый!
– Боюсь, я ее испортила, Шев.
– Нет, что ты! Ты замечательно воспитала ее, просто фантастика, что у меня такая дочь… В такие тяжелые времена…
– Здесь было не так уж плохо. Во всяком случае не так плохо, как на юге, наверное, – мягко заметила Таквер. – Здесь по крайней мере дети были всегда накормлены. Не то чтобы досыта, но в общем вполне достаточно. Здешняя коммуна выращивает кое-что из продуктов питания… И в качестве добавки разрешается собирать семена дикого холума. Их можно толочь, а потом варить кашу. Здесь никто не голодал. Но Садик я все-таки испортила! Я слишком нянчилась с ней, я кормила ее грудью до трех лет, молоко у меня было… И почему, собственно, я должна была от этого отказываться, если ничем пристойным тогда не могла ее накормить? Но все вокруг очень меня за это порицали! Мы жили тогда на исследовательской станции в Ролни. И там все требовали, чтобы я отдала ее на полные сутки в ясли, и говорили, что я отношусь к ребенку как типичная собственница, что я из-за этого недостаточно активно участвую в общей борьбе с голодом. Наверное, они были правы… Нет, правда, Шев. Но как-то уж слишком правы! Никто из них ничего не понимал в том, каково это – расстаться с любимым человеком и остаться одной. Все они там были большими общественниками, ни одной независимой личности. И знаешь, больше всего за то, что я так долго кормила Садик грудью, меня «пилили» именно женщины! Вот уж настоящие спекулянтки! Собственным телом, разумеется. Я терпела все это только потому, что еда там была хорошая, – когда ставишь опыты над съедобными водорослями и выясняешь их питательные свойства и прочие качества, порой невольно получаешь довольно приличную добавку к обычному рациону, даже если эти чертовы водоросли больше всего по вкусу похожи на канцелярский клей. Но потом они сумели заменить меня тем, кто больше подходил им. И я переехала в Новый Старт и прожила там больше трех месяцев. Это было зимой, два года назад. Там долгое время от тебя не было никаких известий и вообще все было так плохо… А потом я увидела в списке это вот назначение и переехала сюда. Садик все время жила со мной, до этой осени. И я еще не успела привыкнуть и до сих пор по ней скучаю…
– А разве у тебя нет соседки?
– Есть, Черут. Она очень милая, но она часто дежурит по ночам в больнице. Садик было пора переходить в интернат, привыкать к другим детям. Она немного стеснялась порой, но, вообще-то, держалась очень хорошо, прямо-таки стоически. Все маленькие дети стоики. Они могут заплакать из-за ерунды, но серьезные вещи воспринимают как надо и не ноют в отличие от многих взрослых.
Они шли рядом. Яркие осенние звезды высыпали в небе в немыслимом количестве, они мерцали, подмигивали, чуть ли не падали с небосклона – во всяком случае, так казалось, потому что временами их закрывали облачка пыли, проносившиеся над землей и особенно густые после землетрясения. А потом небо снова как бы вздрагивало, стряхивая пыль и роняя бриллиантовые крошки мелких звезд, похожие на солнечную рябь на морских волнах. Под сверкающим куполом звездного неба холмы предгорий выглядели особенно темными и мощными, плоские крыши домов – особенно остроугольными, а свет уличных фонарей заметно тускнел и становился даже приятным.
– Четыре года назад, – сказал Шевек, – да, четыре года назад, когда я вернулся в Аббенай из того жуткого городишки в Южном Поселении – кажется, оно называлось Красные Ручьи, – была почти такая же ночь, дул очень сильный ветер, и звезды светили вовсю, и я бежал через весь город до нашего общежития… И оказалось, что ты уехала. Четыре года!
– Стоило мне уехать, и я поняла, какой была дурой, что согласилась. Голод не голод, а я должна была отказаться от этого назначения!
– Вряд ли это многое изменило, Сабул только и ждал, когда я вернусь, чтобы сообщить, что меня вышвырнули из института.
– Если бы я осталась, ты бы не уехал в эту пустыню!
– Возможно, и не уехал бы, но нам бы все равно не удалось получить назначения в одно и то же место. Ты так не думаешь? В тех городах на юго-западе… знаешь, там ведь не осталось ни одного ребенка! И сейчас там детей нет. Родители отослали их на север – либо в сельскохозяйственные коммуны, либо в такие места, где имелась возможность регулярно получать продукты. А сами остались – только бы не останавливать работу шахт и заводов… Это просто чудо, что мы вообще выжили, правда? Но, черт бы их всех побрал, уж теперь-то я некоторое время буду заниматься только своей собственной работой!
Таквер положила руку ему на плечо. Он тут же остановился, словно ее прикосновение вызвало в нем короткое замыкание. Она подтолкнула его в плечо и улыбнулась:
– Ты ведь так ничего и не ел, верно?
– Не ел. Ох, Таквер, я так соскучился по тебе, я просто с ума сходил!
Они обнялись – с какой-то даже яростью буквально набросились друг на друга прямо на улице, при свете фонарей, под звездным небом… И столь же внезапно разомкнули объятия. Шевек прислонился к стене и смущенно пробормотал:
– Пожалуй, мне нужно все-таки хоть что-нибудь съесть.
– Вот-вот, – поддержала его Таквер. – А то еще упадешь тут без чувств, что я тогда буду делать? Пойдем-ка!
До столовой было недалеко, она выделялась своими размерами среди прочих домишек Чакара. Время обеда, разумеется, давно миновало, но сами повара еще сидели за столом, и они, расщедрившись, выдали голодному приезжему полную тарелку рагу и вволю хлеба. Все сидели вместе за одним большим столом, поближе к кухне. Остальные столы были уже вымыты и готовы с утра принять посетителей. Помещение столовой напоминало огромную горную пещеру, своды которой скрывались во тьме, разве что порой на столах что-то поблескивало, когда вглубь зала проникал луч света из кухни. Повара и официанты ели без разговоров и быстро, устав после долгого рабочего дня, и почти не обращали внимания на Шевека и Таквер. Один за другим они кончали есть, вставали из-за стола и относили грязную посуду к мойке на кухню. Лишь одна пожилая женщина сказала:
– Вы, ребята, не торопитесь, нам еще целый час посуду мыть. – Лицо у нее было суровое и казалось почти сердитым, да и говорила она отнюдь не с материнской любовью. Но в голосе ее чувствовалось понимание и милосердие равной. Она все равно ничего не могла больше сделать для них – только сказать: «Не торопитесь» – и быстро глянуть со сдержанной любовью, точно строгая старшая сестра.
Впрочем, и они ничем не могли отблагодарить ее. Или друг друга.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});