его перехитрили в последний момент. Чесси смотрела на него с отравленными кинжалами в глазах.
Герхарда поразило, что дело опять свелось к тем же двум письмам. - Да.”
Фрейслер начал терять терпение. “Дайте суду ваш ответ, - потребовал он.
Герхард выпрямился. Он встал по стойке смирно. Он сказал себе, что все, что он должен сделать, это выполнить свою часть сделки и остаться в живых, любыми возможными способами, пока союзники не победят, нацизм не будет сокрушен, а Германия не избавится от зла, которое поработило ее.
И тогда он понял, как никогда в жизни, что не может дать такой клятвы. Он понял, что речь идет не о его свободе, а о его душе. Если бы он сказал "Да", то предал бы себя так глубоко, что никогда больше не смог бы взглянуть на свое отражение, не увидев человека, который осудил себя. Какой смысл выживать, если он стал таким презренным, что никогда больше не сможет смотреть в глаза Шафран или своей матери? Что могло предать память Шрумпа сильнее, чем это?
Однажды Герхард поддался нацистскому шантажу и предал свои принципы во имя целесообразности. Никогда больше.
- Нет” - сказал он. “Я отказываюсь давать эту клятву.”
Тишина тут же сменилась гулом. Конрад захлопал в ладоши при виде своевольного саморазрушения брата. Люди из Люфтваффе стояли и кричали на него, один или двое из них размахивали кулаками.
Судьи выглядели ошеломленными, затем повернулись внутрь и посовещались друг с другом, склонив головы в знак согласия и лишь изредка жестами давая понять, что они чувствуют.
Герхард улыбнулся про себя. Он признал себя виновным в ряде мелких преступлений. Теперь они не могли настаивать на том, чтобы его вторично обвинили в более серьезных преступлениях. Но потом он все понял. Им не пришлось снова предъявлять ему обвинение. Они могут вынести ему приговор, как если бы он был виновен в государственной измене.
Затем три головы отделились друг от друга. Фрейслер посмотрел через двор. "Подсудимый обвиняется в неуважении к суду", - заявил он. - Он плюнул в лицо своей милости. Он слишком ясно выразил свою ненависть к нашему фюреру, нашей партии и нашему Отечеству.
“Хорошо, Герхард фон Меербах, вы сделали свой выбор и должны заплатить за него. Этот суд покажет вам, как он расправляется с предателями, антиобщественными заговорщиками и врагами государства. Вас отправят в лагерь Заксенхаузен отбывать наказание в виде каторжных работ. Я не буду устанавливать срок лишения свободы. В этом нет никакого смысла. К тому времени, когда даже самый короткий срок закончится, вы уже давно умрете от голода, истощения или болезни.”
Несколько зрителей разразились аплодисментами. Один или двое зааплодировали. Шоу было спасено поворотом хвоста.
- Уведите его!- Скомандовал Фрейслер. “И давайте перейдем к следующему предателю, которого будут судить.”
•••
Герхарда увезли из суда, посадили в фургон и вместе с тремя другими заключенными повезли на север из Берлина в город Ораниенбург. Это было расстояние около тридцати пяти километров, и когда они прибыли в город, фургон проехал мимо ряда больших белых зданий, в которых находилась административная штаб-квартира системы концентрационных лагерей Рейха. Он приблизился к сторожке, тоже Белой, в которую были вделаны железные ворота с лозунгом концлагерей: “Arbeit Macht Frei” или “работа освобождает".”
Небольшая часовая башня стояла на крыше центральной части сторожки, и Герхард мог видеть длинный толстый ствол 8-миллиметрового пулемета "Максим", торчащий из сторожевой башни у въездных ворот. Наводчик прицеливался в пленников, словно готовясь к стрельбе по мишеням.
Пленников втолкнули в комнату и велели раздеться. Раздевшись догола, они выстроились в ряд, и охранник развернул одного из них лицом к стене. Он провел рукой по густым черным волосам на затылке пленника, схватил пригоршню и швырнул его на белые плитки стены. Краем глаза Герхард заметил алые брызги на кафельной плитке.
“Слишком много волос, - сказал охранник. - Ты нарушаешь правила.”
Пленников опрыскивали из шланга, вода была ледяной. Один за другим они сидели на деревянном ящике, их тела дрожали. Их головы были обриты наголо. Герхард почувствовал, как бритва впилась ему в кожу головы, а по лбу потекли струйки влаги. Их провели в другую комнату.
Их уведомили, что у них больше нет имен. В будущем они будут известны только по их количеству. Если их спрашивали, кто они такие, они давали свой номер телефона. Если они этого не сделают, то будут наказаны. Если они не ответят, когда их вызовут, их тоже накажут.
“Вы отдадите нам честь Заксенхаузена!- с усмешкой заявил один из охранников.
Стражник пристально вглядывался в каждого из пленников по очереди, на его лице была смесь восхищения и отвращения. Он плюнул в лицо пленнику, из носа которого продолжала течь кровь.
С этого момента Герхарда фон Меербаха больше не существовало. Он был заключенным № 57803. Номер был напечатан на нашивке, грубо пришитой к полосатой тюремной форме, которую ему выдали. Перевернутый Красный треугольник выдавал в нем политического заключенного. К своему облегчению, он сохранил ботинки и носки. Фотография все еще была в безопасности.
Когда их выводили из фургона и вели в здание, где выдавали форму, Герхард мельком увидел нескольких заключенных Заксенхаузена, толпившихся на большом открытом пространстве. Хотя стоял жаркий августовский день, на некоторых из них были куртки и даже пальто поверх униформы. Теперь он понял, почему: любая дополнительная одежда была драгоценным сокровищем, потому что зимой она могла стать спасением.
Герхард узнал самого старшего из охранников, наблюдавших за их прибытием в лагерь. Этот человек был роттенфюрер СС, ефрейтор по военному званию. Десять дней назад он бы вытянулся по стойке смирно при виде Герхарда в форме подполковника. Теперь их позиции поменялись местами, и именно Герхард принял подобострастный, уважительный тон, когда спросил: - “Пожалуйста, сэр, могу я обратиться к вам с просьбой?”
“Вы только что это сделали, - сказал роттенфюрер. Он и другие стражники расхохотались. “Не хотите ли сделать еще одну?”
“Да, сэр, если позволите.”
“Как тебя зовут?”
Герхард вовремя остановился. Он взглянул на нашивку на своем мундире: “заключенный 57803, сэр.”
“Я ведь чуть не убил тебя, правда? Тогда выкладывай. Что тебе надо?”
- Могу я оставить себе куртку?”
Роттенфюрер поднял куртку и с отвращением осмотрел ее. Принюхавшись, он отпрянул в притворном ужасе. - Боже на