Девушка вспыхнула, опустила глаза и еле слышно:
- Выполняю, Иван Иванович.
- А ты громче, громче об этом говори. О славе ведь говоришь, о хорошем деле. На весь цех крикни: программу, мол, выполнила!
- Вот когда перевыполнять буду, тогда и крикну, - еще тише говорит девушка.
Она этим даже как-то озадачила директора. Он чуточку постоял около нее молча, затем подхватил:
- Ой, молодчина! - И продолжал: - Да они у нас тут все такие. Есть, кто всей семьей работает. Например, Чесалкины. Мать, дочки, сыновья. А хотите, я вам покажу наши знаменитые автоматы? О-о-о! Это чудо-машины.
И вот мы в новом цехе. Тут в ряд стоят станки. Их очень много, но сами они будто игрушечные.
- Вот на этот, на этот подивитесь, - говорит директор и подводит к одному из автоматов. - Смотрите, какой он сердитый.
И в самом деле, станок работает как-то сердито, напоминая щенка, которому впервые попала в зубы кость, и он грызет ее, ворчит, боясь, как бы у него эту кость не отняли.
- Здорово! Что он делает?
- Деталь для камней, - отвечает паренек у станка.
- А ну, покажи эту деталь, - просит директор и громко хохочет.
Паренек что-то несет на кончике пальца. Показывает:
- Вот, - говорит он весьма серьезно, - деталь. - Но и сам он не видит этой детали, на пальце у него какая-то черненькая крошка.
- Это надо под лупой. Под лупой. - И директор дает лупу.
Мы смотрим через лупу. Действительно, какой-то ободок.
- Для чего он?
- Для камней. Мы же вырабатываем часы - часы для танков, для самолетов, для кораблей. Вот камешки и вставляются в эти ободки. Посмотрите, какие часы.
Директор пригласил в помещение, открыл шкаф. Оттуда повеяло холодом, и там мы увидели заиндевевшие, поседевшие часы для самолетов, для танков.
- Морозом испытываем. А тут вот жарой. Второй шкаф был полон нестерпимым жаром.
- А это вот, - директор осторожно взял в руки огромные круглые часы, это морской хронометр. Вот какие штуки мы тут делаем.
3.
Все время, пока мы были на часовом заводе, Николай Александрович молчал. Молчал он и потом, когда пересекли на машине город, выбрались на снежную равнину и вскоре очутились в сосновом лесу. Освещенный фарами лес казался богатырским...
Наконец машина остановилась у новых ворот. Николай Александрович, выбираясь из машины, вдруг заметно заволновался.
- Тут туляки... - пробормотал он, заметив мой удивленный взгляд.
Где-то совсем недалеко от нас раздалась пулеметная очередь. Затем вторая, третья. В другой стороне, тоже неподалеку, загрохотали пушки.
- Что это?
- Испытание. Так вот и день и ночь, - ответил Николай Александрович, входя в помещение, залитое электрическим светом. По всему было видно, что здание построено совсем недавно: потолки еще светились золотистыми сосновыми переплетами. Это сборочный цех. Тут было неожиданно тихо. Только слышно, как за барьером, в соседнем цехе, урчат, шипят, царапают станки, оттачивая нужные детали.
- Как здесь просто все, - замечаю я.
- Просто? - Он покачал головой. - Нет. Очень сложно. Ну, например, пулемет. Он дает шестьсот выстрелов в минуту - это значит, шестьсот раз в минуту все детали приходят в движение. Да еще в какое движение! Вы понимаете, какие должны быть детали? Ведь это то же самое, что часы, но гораздо серьезней. И вот какая-нибудь деталь на испытании заела... Тогда шарь по всему заводу - кто и где сплоховал. Иногда у всех инженеров головы вспухнут. Это и понятно, есть рабочие-то еще неопытные. На десяток туляков - сотня новых, здешних, месяцев десять назад пришли на завод.
- И как работают?
- Хорошо! Вы поговорите вон с тем рабочим. Фамилия его Лезаров. С ним недавно случилось такое: надо было обработать одну деталь, такую, без которой мог бы остановиться весь завод. Сменщик его заболел. И Лезаров не ушел от станка. Он стоял день, потом второй. Начали пухнуть ноги. Тогда он разулся и стал на пол босыми ногами... А своего-таки добился.
Я подошел к станку, за которым работал Лезаров. Он высокий, широкий в плечах, но с лица худ.
- Устаете? - спросил я и тут же понял, что вопрос мой наивен.
- А то как же! - просто ответил Лезаров. - Как не уставать? Конечно, устаем. Да ведь теперь по-другому-то и нельзя работать: война. Наши братья, поди-ка, на фронте устают. А мы-то что ж, по курортам, что ль, будем ездить? -Он глубоко вздохнул и еще сказал: - В этом, брат, и есть святая обязанность наша - работай не покладая рук. Будете в столице, так и передайте: работают, мол, на далеком-то Урале. Народ работает... И крепко работает. Вот что. Вместе с туляками работаем, с москвичами, с ленинградцами, с харьковчанами, с киевлянами...
- Вот они какие у нас, - уже входя в здание парткома, проговорил Николай Александрович.
30 апреля 1943 года
Илья Эренбург
Возвращение Прозерпины
Есть в самой сущности весны нечто бесконечно близкое нам, нашему строю чувств, тому делу, за которое мы боремся и умираем. Я говорю о первом глубоком волнении при виде травы на поле, изрытом снарядами, или птицы, прилетевшей в лес, изуродованный минами.
Каким бы строгим испытаньям
Вы ни были подчинены,
Что устоит перед дыханьем
И первой встречею весны!
Вдумываясь в природу этого волнения, видишь, что нас потрясает торжество жизни, преодолевающей холод, тлен, лед. Человечество издавна связывало приход весны с прекрасными мифами о возрождении жизни. Задолго до того, как в римских катакомбах первые христиане ранней весной шептали друг другу о воскресении из мертвых, в Греции люди праздновали возвращение юной и прекрасной Прозерпины. Согласно мифу, Прозерпину похитил владыка Аида, господин преисподней Плутон. Но весной заплаканная, бледная Прозерпина подымалась из тьмы, из холода, из небытия. Ее не могли удержать все стражи ада. Она подымалась, как трава, как жизнь.
Я думаю о Прозерпине, глядя на карту Европы: ее похитил маленький человечек, с лицом приказчика и с сердцем хорька, честолюбец, ставший тюремщиком мира. Глядя на пепелище Вязьмы, разговаривая с грустными тенями Курска, можно понять, в какое подземное царство заключена Прозерпина-Европа.
Небольшой кусок земли среди морей - такова она на карте, но это концентрат человеческой воли, сгусток мыслей и чувств. Сколько нужно было веков, гения, борьбы, крови, пота, слез, чтобы создать ее такой, какой она была в те доисторические дни, когда Гитлер в мюнхенской пивнушке мечтал о "новом порядке"! На Вальхерене день и ночь рыбаки укрепляли плотины, отстаивая остров от моря.
Голландия была страной, отвоеванной у стихии: море увели в каналы, и весной на полях цвели пестрые тюльпаны. Маяковский в своих путевых записках отметил трудолюбие Франции. Ее лозы казались мудрыми академиками. Возле Тромзе в короткое полярное лето на крохотном кусочке земли, среди скал, сторож маяка заботливо выращивал цветы юга. Датчане в особые книжки заносили не только вес, но и настроение каждой коровы. Гончар Андалузии превращал ком глины в античную вазу; а словацкие крестьянки вышивали, как сказочные феи. На огромных заводах изготовлялись часы, которые не должны были отстать в год больше чем на три секунды. Ученые страстно разглядывали атом. Прозерпина не знала, что дурной живописец мечтает о "новом порядке". Она не знала, что плут Розенберг уже готовит трактаты о "мистике крови". Она слышала, как чванливые и жадные бюргеры Германии твердили о "жизненном пространстве", но она не хотела понять, что "жизненное пространство" - это она, Прозерпина, Европа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});