же его отбирают. Жизнь дается судьбою. И судьбою приносится смерть. Причинять людям зло? Что есть зло? Я не знаю, о чем ты.
Он не знает, вдруг понял Ахилл, он не знает ни зла, ни добра. Никогда между ними он не был раздвоен. Он был отдан судьбе, как на службу, он ей честно служил, и за то был прославлен. Муж всесильный, красивый и гордый, он в своей первозданности прост, как ребенок! Поэтому он был страшен — и он был прекрасен.
Ахиллес продолжал:
— Зевс моею рукой посылал жестокие беды на смертных. Это он возбудил страшный гнев в моем сердце на Агамемнона — всего лишь за деву, которую он у меня отобрал. И это не стоило бедствий. Не стоило жизни Патрокла, любимого. Мой эроминос был тоже богом сражен — это Зевс соизволил, чтоб ударил его Аполлон, сбил мой шлем с его головы и латы сломал. И уже без щита моего и копья, оглушенный, любимый Патрокл мой достался троянцам, Гектору лишь оставалось прикончить его.
Был Патрокл эроминос — возлюбленный. Ахиллес был влюбленный?
— Эроминос Патрокл был, а ты был эрастес?
— Влюбленный. Я его полюбил, когда был Патрокл мальчиком. Он был нежен и строен, и ловок. Все любили его в нашем доме, — я влюбился, и стал он возлюбленный мой, эроминос. Он был мальчик, я — юноша, и обучил я его многим нужным мужчине и воину знаньям. И любил он меня. Ученик и учитель, — ты знаешь об их тяготенье друг к другу, к единенью в познании, как и в любви.
— Да. Младенцем еще я сидел у реки, у костра, и учитель меня обучал первым знакам и опытам будущей жизни, и я знал, что я его люблю. И позволь мне сказать, что он был мой Хирон. Любил я Хирона.
— Я тогда был с тобой. Хирона я тоже любил. И любил он меня.
— И еще. Ученик, полюбивший, уже много позже, меня, был готов из-за этой любви лишить себя жизни.
— Ты отверг его?
— Нет. Он даже мне в том не признался.
— Объясни. Почему.
Что он мог сказать Ахиллесу? В этой мгле, среди бега сквозь темную смерть? В этом черном нигде и ничто — хоть какое-то есть ли значение в том, кто кого и когда полюбил? Но, подумал Ахилл, он мне задал вопрос. Ахиллес, тот, погибший под Троей, бессмертен — смерть с бессмертием в нем нераздельны, и вопрос его близкозвучащий отзывается… чувством?
Он говорит, что всегда был со мной. Он и я — мы были едины, и теперь, в этом беге, едины по-прежнему.
— Ты всегда был со мной. Я отвечу себе. И, значит, тебе. Твои боги покинули нас. Или мы покинули их. Только слава и память о них и о вас, богоравных героях, подобных тебе, Ахиллес, продолжала быть с нами. Мы были горды, что наследуем вам.
Мы отдали себя власти Бога единого, нам сказавшего, чтоб разделяли мы сами ложь от истины, зло от добра. Он над нами, Он в нас был, но дал нам свободу жить до смерти в неведенье полном, не зная ничего о судьбе своей. Видишь, это свобода иная, чем та, о которой ты мне говорил, Ахиллес. И смертный уже не был счастлив, если он прознавал о своей судьбе. И у мудрости стало много печали. И от этого стало страданье иным. И иной стала музыка. Я отвлекся, однако.
Но и этот — Великий, Единый — покинул нас. Или мы ушли от него. И тогда все смешалось: и разум, и чувство, ложь и истина, зло и добро. Мы желаем добра — творим зло. Хотим истины — лжем. Разум борется с чувством, и оба лишаются силы и страсти, мешаются оба в болезнь и страданье. Таковы стали наши деянья. Таковы стали чувства. Во многих из них ни другим, ни себе не хотим мы признаться. Мы боимся их. Мы их стыдимся. И бежим наших чувств. И любовь нам страшна, потому что отравлена тем же ядом познанья. Так мы стали слабы, что уже и не ищем спасенья. Где твоя бесконечная сила, где твоя красота, Ахиллес? Где твоя золотая свобода? Нет их в людях. Лишь слава о них.
Ахилл замолчал. Но, не слыша ответа, добавил:
— Но всего ближе мне в твоей славе — страданье.
И снова умолк. Бег сквозь бег, темнота в темноте и безмолвье в безмолвье.
— Я знаю страданье, — послышалось от Ахиллеса.
— Не меньше, чем правила битвы. И страданье твое воспето не меньше, чем воина слава. Твой безудержный гнев соперничал с волей богов, когда Агамемнон забрал у тебя твою Брисеиду. Ты страдал, потому что ее ты любил?
— Нет. Страдал от стыда. Агамемнон унизил меня. Моя гордость страдала. Он был царь — и я царь. Он был воин — я более сильный. А он взял себе то, что было моим. Отобрал от достоинств моих часть богатства. Вот что разбудило мой гнев.
— Объясни мне другое. Когда появился в шатре твоем старый Приам и стал умолять, чтоб ты отдал за выкуп тело его убитого сына, — почему стал ты плакать? Какое тебе было дело до убитого горем отца? Почему ты страдал? Ты бы должен был наслаждаться, видя горе его, ведь, убив его сына, убил ты врага — убийцу Патрокла.
— «Вспомни отца своего, Ахиллес», — вот с чего начал Приам. И этим задел мое сердце. Никогда я не мог без страданий ни думать, ни слушать слов об отце. Он был моя вечная рана в груди, и Приам этой раны коснулся. Мать ушла от отца, я был отдан Хирону. Я в младенчестве был сиротой. И потом, когда вырос, как я страдал, как я мучился тайной своей — рожденьем на свет Ахиллеса, бессмертного и человека.
— Я это пережил все. И тоже страдал. Мы в этом одно, Ахиллес.
— Ты разве теперь догадался?
— О чем?
— Мы одно. Я с тобой и в тебе. И в твоем был отце, и он был Ахиллесом. В нем, в тебе моего остается бессмертия доля. Смертны вы. Но в вас Ахиллес. И, значит, со мною мои в вас вселились боги. Ты есть и пребудешь со мной: в бессмертии — смертен и в смерти — бессмертный. То дар олимпийцев отцу твоему и тебе.
Бег и бег. Тьма и тьма. Смерть, рожденье, бессмертье. Нет времени, есть бесконечность.
— За что этот дар?
— За то, что продлили мое, то, что боги во мне