Мы вышли, потолкались на мраморном крыльце, да и двинулись дальше по улице.
Я чувствовал себя скверно и это, наверное, было видно всем.
— Плохо? — спросила меня Каллипига.
— Еще как плохо. Хуже не бывает.
— Бывает, бывает! — не согласился Межеумович. — Еще как бывает!
Что он имел в виду, мне было сейчас неинтересно.
— Может, водки выпьешь? — спросила Каллипига
— Выпью, — сразу же согласился я. — Да только где ее возьмешь?
Каллипига поваляла во рту выигранную мною у Сократова сына драхму, хрустнула чем-то. Мне показалось, что она все же умудрилась сломать себе зубы. Но нет! На ладонь себе она выплюнула две драхмы.
— Раскусила все-таки, — довольным тоном объявила Каллипига.
— Повдоль, — поинтересовался Сократ, — или поперек?
— Повдоль, конечно.
Я взял обе монеты, полагая, что у одной из них будет решка, а у другой — орел и что толщина их теперь будет в два раза меньше. Но драхмы оказались вполне обыкновенными, каждая и с орлом и с решкой, обычной толщины.
— Как это у тебя получилось? — спросил я.
— А я знаю? Во рту глаза нет. Раскусила и все.
— Тогда купим самопальной на обе драхмы, — заявил Межеумович.
— Давай сначала на одну, — предложила Каллипига. — Вдруг еще раскушу…
— А если не раскусишь, — обиделся Межеумович, — нам так и довольствоваться одной бутылкой?
— А если раскушу, то три будет
— А три — это больше, чем одна? — спросил Межеумович.
— Конечно больше. В четыре раза, — объяснила Каллипига.
— Тогда что же это, на каждого по бутылке придется? — обрадовался диалектик.
— По полторы, — уточнила Каллипига. — Но сначала одну на четверых.
Тяжелый труд покупать в ближайшем киоске бутылку взял на себя, конечно, материалист. Он долго приценивался, принюхивался, искал на бутылке какие-то потаенные, ему одному понятные знаки. Но, наконец, выбрал. И именно “Метиловку”.
— А точно из метилового спирта? — спросил он у продавца. — Не отравимся?
— Да точно, — сказал продавец. — Сам разливал. А насчет отравления, это уже ваше личное дело. Но стопроцентную смертность наша фирма не гарантирует. Бывают и сбои.
— Ну, ничего толком при тирании сделать не могут! — возмутился Межеумович, бутылку, однако, взял.
Мы расположились тут же неподалеку, возле заборчика, в пыльной траве. Первым апробацию провел сам материалист. Лихо свернув головку бутылке, он опрокинул ее себе в горло, побулькал некоторое время, потом отстранился от емкости на длину вытянутой руки, рассмотрел жидкость на солнце и сказал:
— Тридцать восемь с четвертью градусов. Вот обманывают потребителя!
Утершись рукавом варварского костюма, он передал “Метиловку” мне. Ну, я и хлебнул от души, а занюхивать-то было нечем! Пока я лупал выпученными глазами и пытался то ли вздохнуть, то ли выдохнуть, Сократ продолжил, а Каллипига завершила первый курс розыгрыша первенства по выживанию. Сократ лениво приложился лицом к поле помятого гиматия. Каллипиге-то было проще: она закусывала драхмой. А может, и раскусить ее опять пыталась.
После некоторой внутренней борьбы мой организм одержал верх над всеми проблемами, и мне заметно полегчало. Сократ и Межеумович, видать, готовились к серьезному разговору. Я уже понял, что они сейчас начнут меня восхвалять за мою несусветную глупость. И тогда я решил, что еще не все потеряно. Вот сейчас прикончим бутылку, и я пойду бить морду славному Агатию! И все станет хорошо и еще гораздо лучше.
— Вот что, справедливейший Межеумович, меня в твоих утверждениях изумляет, — сказал Сократ. — Возможно, впрочем, что говоришь ты верно, да я неверно понимаю.
— Я всегда говорю верно, Сократ. И не ошибся ни разу в жизни!
— И ты утверждаешь, что способен сделать умным всякого, кто пожелает у тебя научиться?
Ясно. Это он меня имел в виду.
— Да, Сократ, — с достоинством ответил Межеумович.
— Но, конечно, так, что в любом случае он приобретет доверие толпы не наставлением, а убеждением?
Нет, это не меня имел в виду Сократ.
— Совершенно верно. — Межеумович начал нервно озираться в поисках бутылки.
— Но “у толпы” — это, конечно, значит у невежд? Потому что у знатоков едва ли он найдет больше доверия.
— И знатоки — толпа, — заявил Межеумович и завладел бутылкой.
— Стало быть, невежда найдет среди невежд больше доверия, чем знаток, ведь партийный функционер, как ты говорил, найдет больше доверия, чем врач. Так выходит или как-нибудь по-иному?
— Выходит так, — кратко ответил Межеумович, принимая внутрь.
— Но и в остальных случаях перед любым другим искусством партиец и партийное искусство пользуются таким же преимуществом? Знать существо дела партийному красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки.
— Не правда ли, Сократ, какое замечательное удобство, — сказал материалист, отрываясь от горлышка.
Я подумал, что это его заявление относится к простоте и естественности пития из горлышка, но оказывается, он не сбивался на пустяки и имел в виду свое единственно верное учение.
— Из всех искусств изучаешь только это и, однако же, нисколько не уступаешь мастерам любого дела!
И Сократ тут же не уступил в мастерстве пития из бутылки диалектику, а, продемонстрировав свое искусство, без промедления продолжил:
— Уступает ли партийный функционер прочим мастерам, ничему иному не учась, или же не уступает, мы рассмотрим вскоре, если того потребует наше рассуждение. А сперва давай посмотрим вот что… Если человек не знает, что такое добро и зло, прекрасное и безобразное, справедливое и несправедливое, но владеет твоим средством убеждения, то, будучи сам невеждой, он покажется другим невеждам большим знатоком, чем сам знаток? А нет, так ты, учитель диалектического и исторического материализма, ничему из этих вещей новичка, конечно, не научишь — твое ведь дело другое! — но устроишь так, что, ничего такого не зная, толпе он будет казаться знающим, будет казаться добрым, не заключая в себе добра? Или же ты вообще не сможешь выучить его диалектическому и историческому материализму, если он заранее не будет знать истины обо всем этом?
— Если он всего этого не знает, то тотчас же выучится у милого Межеумовича всему этому, — предположила Каллипига и приняла у Сократа эстафетную бутылку.
— Прекрасно, высокоидейный Межеумович! — воскликнул Сократ. — Задержимся на этом. Если ты готовишь кого-нибудь в партийные функционеры, ему необходимо знать, что такое справедливое и несправедливое, либо заранее, либо впоследствии, выучившись с твоих слов.
— Конечно, Сократ! Все, что соответствует партийным понятиям части и справедливости — и благородно, и справедливо.
— А если оно благородно и справедливо по своей сути, но не соответствует партийным понятиям и нормам?
— Тогда оно зловредно и его нужно искоренять всяческими, в том числе и дозволенными методами.
Тут уж и до меня дошла очередь. И я принял.
— Слушая тебя, мой диалектический друг, — сказал Сократ, — я сначала, было, решил, что ваше партийное мировоззрение ни при каких условиях не может быть чем-то несправедливым, раз оно постоянно ведет речи об уме, чести и совести всех эпох. Теперь же ты вдруг заявляешь, что верный партиец способен воспользоваться своим красноречием и вопреки справедливости, лишь бы это соответствовало нормам и нравам вашего партийного поведения.
— Все дело, Сократ, в свободе слова, когда оно разрешено сверху.
— Да, тебе не очень посчастливилось бы, мой дорогой, если бы, проживая в Сибирских Афинах, где принята самая широкая в Сибирской Элладе свобода недержания речи, ты один оказался бы в целом городе лишен этого права.
— Как я могу быть лишен свободы недержания речи? С развитым социализмом и чуть было не построенным коммунизмом, надеюсь, тебе все ясно. Но и при этой сраной демократии, и при олигархии, и при аристократии, плутократии и тирании я очень и очень нужен властям.
— По-моему, любезный Межеумович, диалектико-материалистическое, партийное красноречие вообще не искусство.