— А почему это никто не подходит ко мне наниматься в ученики? Уж, не происки ли это твои, Сократ?
— Да при чем тут Сократ?! — сказала Каллипига, валяя во рту драхму. — Вовсе он тут ни при чем. Просто ты забыл с утра побриться, вот они и шарахаются от тебя.
Межеумович лихорадочно зашарил ладонью по подбородку, укололся и завопил:
— А почему это ты, Каллипига, не позволила мне побриться в твоей Мыслильне? Уж, не потому ли?
— Да ты ведь сам очень торопился вывести нас оттуда. А не торопился, был бы сейчас побрит и окружен денежными учениками.
— Что делать?! Что делать?! — заметался Межеумович.
— Встретим цирюльню, там тебя и побреют, — успокоил его Сократ.
— Бесплатно?
— Бесплатно — это при коммунизме, — напомнила партийцу Каллипига. — А при тирании за все платить надо, даже за свои жизни.
— Так ведь моя несравненная Даздраперма все деньги у меня отымает. Даже на презервативы не дает!
— Да есть у нас одна драхма, — сказала Каллипига, высунула на языке монету и тут же снова определила ее за щеку, так что диалектик не успел схватить. — А цирюлен в Сибирских Афинах несчетное множество. Сейчас какую-нибудь и встретим.
— А мне какую попало не надо! — сказал Межеумович.
— Тогда самую лучшую встретим, — сдалась Каллипига.
— Это другое дело! Спрашивай про диалектический материализм, Сократ! А уж я буду отвечать погромче, чтобы всем было слышно. А то колледжи, лицеи, университеты на каждом шагу! Говно одно! А партийное воспитание не хотите?! Я вас всех научу, мать вашу так и перетак и еще раз через колено!
— Слышь-ка, вездесущий Межеумович, — сказал Сократ, — ты ведь бесконечно опытен в беседах, и вот что тебе случалось, конечно, замечать. Если двое начнут что-нибудь обсуждать, то нечасто бывает, чтобы, высказав свое суждение и усвоив чужое, они пришли к согласному определению и на нем завершили разговор, но обычно они разойдутся во взглядах и один скажет другому, что тот выражается неверно или неясно, и вот уже оба разгневаны и каждый убежден, что другой в своих речах руководствуется лишь недоброжелательством и упорством, а о предмете исследования не думает вовсе. Иные, в конце концов, расстаются самым отвратительным образом, осыпая друг друга бранью и обмениваясь тяжкими оскорблениями, так что даже присутствующим при этом становится досадно на самих себя: зачем вызвались слушать подобных людей?
— Это все говенная демократия виновата!
— Да ведь сейчас-то тирания, — уточнила Каллипига.
— А какая разница? — обиделся Межеумович. — Раньше мне никто не смел перечить. Согласие было полным, всеобщим и тайным. А теперь каждый Сократ полагает, что он имеет право выражать свое мнение! И зря ты, Сократ, стесняешься прямо назвать себя глупцом! С чем ты решил соревноваться?! С самой передовой в мире идеологией?!
— Видать, люди еще не доросли до нее умственно и душевно, раз так легко расстались с этим земным раем, — сказал Сократ.
Глава одиннадцатая
А тут вдруг и цирюльня предстала перед нами. Да не какая-нибудь там муниципальная, с разбитыми окнами, текущими без передышки кранами и скособочившимися креслами, а построенная по европейскому, варварскому, то есть, образцу, вся из стекла, позолоченного титана и мрамора, с бассейном, массажной, баром и борделем. А очереди — никакой. Ну, ни одного человека!
На стеклянных дверях висело объявление: “Требуется брадобрей, который бреет всех, кто не бреется сам. Испытание: самобритье”.
— Здесь и поброюсь, — заявил диалектический материалист и ринулся в брадобрейный зал.
Странно, но и здесь никого не оказалось, ни пациентов, ни хирургов.
— Эй! — крикнул Межеумович. — Сюда! На помощь! Выходи по одному!
На этот зов и вправду вышел один человек.
— Чего изволите? — спросил он.
— Бриться! — приказал диалектик.
— Так, мастеров нету, — сказал человек.
— Как так?! — удивился материалист. — Это же ведь цирюльня!
— Она самая, с бассейном, массажной, баром и борделем от Даздрапермы.
— Мне только побриться. Народ ждет.
— Так мастеров нету…
— Как так?! Почему это нету?
— Никто не нанимается.
— Так я сам побреюсь!
— Самим бриться здесь не положено.
— Так кто-нибудь пусть меня побреет!
— Брить имеет право только мастер…
— Так пусть поторопится!
— Нету мастеров…
И тут я понял, что это мой шанс!
— Я нанимаюсь в мастера, — заявил я.
— С условиями приема знакомы? — спросил человек.
— Читал на входе. Неясность только с оплатой.
— Миллион драхм за каждого побритого…
— Сколько?! — вскричал я
— Три миллиона…
В голове у меня закрутились числа со множеством нулей. Это что же? Значит, я заработаю столько денег, что наверняка хватит на содержание Мыслильни Каллипиги. И все будет хорошо. Философы будут вести свои милые дурацкие беседы. Я буду лежать на нижней полке. Каллипига — чуть выше. Она будет гладить меня горячей ладонью по волосам, а потом, может быть, и скатится ко мне со своего ложа.
— Я согласен, — заявил я.
— Постой-ка, глобальный человек, — сказал Сократ, — тут что-то не так.
— Все так, все так! — завопил Межеумович. — Намыливай! Погуще!
— Будете подписывать контракт? — поинтересовался человек.
— Немедленно, — заявил я.
— Сей момент… Сейчас и принесу…
И точно. Ровно через сей момент он появился, держа в одной руке вощеную дощечку, а в другой — стилос.
— Подожди-ка, глобальный человек, — попытался еще раз остановить меня Сократ. — “Брадобрей бреет всех, кто не бреется сам” А ты сам-то уже бреешься?
— Иногда, — сказал я.
И что он меня отвлекал?!
— За нарушение договора штраф в две тысячи пятьсот лет! Ты видишь этот пункт договора, глобальный человек? — спросил Сократ.
— Вижу, но нарушать договор не собираюсь.
— А вот подпись славного Агатия, — сказала Каллипига.
— Да, — пояснил человек, — цирюльня принадлежит славному Агатию.
— Долго вы еще телиться будете? — начал злиться Межеумович.
Я взял, да и подписал договор. Чего тут было раздумывать? Счастье само валило мне в руки.
Человек выхватил у меня вощеную дощечку и стилос и исчез.
— Начинай! — заторопил меня Межеумович.
— Сначала испытание, — послышался голос славного Агатия.
А затем уже и он сам появился.
— Ты что, думаешь, я бриться не умею? — спросил я его.
— Да нет, — как-то лениво отозвался хронофил. — Жду, когда ты нарушишь пункт договора.
— Не дождешься, — сказал я и начал намыливать себе щеки пеной. Но как только я взял в руки “опасную” бритву, что-то меня остановило.
— Ну, ну! — поощрил меня славный Агатий.
— Остановись! — крикнула Каллипига.
— Начинай! — крикнул Межеумович.
— Поздно, — сказал Сократ. — Надо же было так пролететь…
И тут я все понял. Я могу брить только тех, кто не бреется сам. Если я “не бреюсь”, то я должен побрить себя. Но я не могу побрить себя, потому что должен брить только тех, кто не бреется сам. Я попал в ловушку!
И Сократ, и Каллипига это уже поняли. Диалектик же бегал вокруг меня и неустанно требовал намылить и его. Я вытер подбородок салфеткой, в сердцах бросил ее на пол и сказал славному Агатию:
— Твоя взяла! Время сразу все возьмешь или по частям?
— Все возьму, но не сразу. Денек, другой погожу. Посмотрю, что ты, глобальный человек, попытаешься предпринять.
— Да ничего он не будет предпринимать, — сказал Сократ.
— С чего это ему что-то предпринимать, — поддержала его Каллипига.
— Ну, бардак, ну бардак! — заявил Межеумович. — И при говенной демократии, и при тирании, и при олигархии. Да и при развитом социализме такой же бардак был. Нет счастья в жизни!
— А теперь идите. — Славный Агатий вежливо указал нам на стеклянную дверь.
Мы вышли, потолкались на мраморном крыльце, да и двинулись дальше по улице.