Читать интересную книгу Державный - Александр Сегень

— Чей товарец?

— Мой, ваше княжество, — отвечал торговец виновато, будто это он побил столько невинных душ.

Данила Васильевич развязал свою мошну, извлёк из неё горсть пенязей — гривен с десяти алтынами, московками и новгородками, сыпанул на прилавок и произнёс, указуя на поросят:

— А всех сих жижек роздать нищим!

С тем и двинулся дальше объезжать торговый стан, который продолжал кипеть, словно готовясь к великой битве. Казалось, все эти люди, взволнованно перебирающие продажу, сейчас, основательно вооружись осётрами, бараньими ногами, гусями, поросями, каплунами и копчёными угрями, ринутся на Кремль, где их будут встречать защитники, вооружённые тем же.

Когда воеводе прескучило осматривать ряды, он выехал на берег кремлёвского рва, за которым возвышалась краснокирпичная новенькая стена высотою в добрых шесть саженей вкупе с диковинными зубцами, вверху раздвоенными, как ласточкины хвосты. Стену разделяла невысокая башня, по рву именуемая Ровной[164]. Справа на расстоянии в полторы сотни шагов возвышалась башня Никольских ворот, слева, на таком же удалении, озарённая луной и звёздами, высилась Фроловская башня. Уметь на глаз определять шаги Щеня приучился уже давным-давно, да всё тогда же — на Угре. Все три башни, построенные лет двенадцать тому назад фрязином Петром-Антоном по чертежам без вести сгинувшего Аристотеля, также были из красного кирпича, который при ночном освещении смотрелся как запёкшаяся кровь.

Прямо перед сидящим на коне Данилой Васильевичем разворачивалось некое странное строительство. На этом берегу рва полтора десятка мужиков возводили бревенчатый сруб, причём — наспех, и сразу видно — не для жилья, а ради какого-то иного предназначения.

При виде большого кремлёвского воеводы все ненадолго приостановили работу, поклонились Даниле Васильевичу, пожелали счастливого Рождества, затем продолжили стучать топорами и молотками, возносить и укладывать брёвна.

— Что се за избушка без окон, без дверей? — спросил боярин у старшего строителя.

— Дверетка-то имеется, — отвечал старшой. — С той стороны. По заказу — узехонькая. Оконцев же и впрямь не предвидится.

— А что за заказ такой? — удивился Щеня.

— Иритиков жещи будем, болярин, — сказал старшой. — Разве не слыхал?

— Нет ещё.

— Видать, сегодня только указ Державного вышел, чтобы завтра в честь праздничка и пережарить их, нехристей поганых.

— Ну и ну! — ещё больше удивился Данила Васильевич. — В честь праздника обычно не казнить заведено, а миловать.

— Так… это… — развёл руками старшой. — Сие не наше дело, а государево. Нам сказано строить, мы и строим. А жещи-то, не мы ж будем. Чудно токо — ладишь жильё, дабы завтра его пожгли.

— Вот и гореть вам всем вместе с вашим государем! — раздался вдруг неподалёку чей-то злобный голос. Обернувшись через левое плечо, боярин Щеня увидел растрёпанную грязную оборванку лет тридцати, а то и меньше. Злоба, искажавшая её лицо, старила женщину. В оскаленном рту не хватало половины зубов. Она высунула язык и показала его князю. На миг померещилось, будто кончик языка раздвоен наподобие ласточкиных хвостов кремлёвской стены.

— Что ты сказала?! — поворачивая коня, вопросил воевода грозно. — А ну повтори!

— Гореть, гор-р-реть! — взвизгнула нищенка. — В пекле! В пекле! У чёрта! Айулилла сотсирх!

Изогнувшись гнусным изгибом, она похлопала себя по заду и бросилась наутёк.

— А ну-ка поймать! — приказал князь своим дружинничкам, которые и сами уже, не дожидаясь приказа, кинулись ловить паскудницу. Она шмыгнула в толпу и затерялась в ней.

— Держи! Держи её! — кричали дружинники. Однако спустя некоторое время они вернулись ни с чем: — Будто скрозь землю провалилась, ведьмака!

— И точно, что ведьма, — сказал боярчонок Федя. — А что за слова такие она сказала? Лулиластирх какое-то.

— Мне почём знать, — поёжился Данила Васильевич от отвращения и, тронув поводья, поехал в сторону Фроловских ворот Кремля. Привратники, завидев знаменитого вельможу, почтительно расступились, пропуская Щеню-Патрикеева и его маленькую дружину в московскую твердыню. Не то от белизны встающих впереди белокаменных храмов, не то ещё от чего, но показалось, будто в Кремле ещё светлее, совсем как днём светло. Фроловская улица была довольно пустынна; жители левой стороны сидели в домах своих и заканчивали сочевничать, равно как монахи и монахини Чудова и Девичьего монастырей в своих кельях, обитатели правой стороны улицы. Над крыльцом огромного дома бояр Захарьиных-Кошкиных, расположенного на месте упразднённого Баскачьего двора, светилась большая Рождественская икона в серебряной ризе, озаряемая светом множества свечей. Ветра не было, и некому было те свечи задувать. Такие же, только поменьше, иконы светились и над несколькими вратами Чудова монастыря, широко разросшегося обиталища опального затворника Геннадия.

В памяти Данилы Васильевича всплыло счастливое краснощёкое лицо Геннадия, пьяненького на боровском пиршестве, рассказывающего о том, как он ездил смотреть, точно ли сбежал Ахмат. Тогда Геннадий был Чудовским архимандритом. Вскоре после Угры Державный отправил его в Новгород, сделав тамошним архиепископом, вторым церковным иерархом после митрополита Московского. Потом Геннадий и Державный стали часто ссориться, вконец переругались друг с другом, и в прошлом году архиепископ Геннадий Новгородский, сведённый со своей кафедры, привезён на Москву и заперт в своей прежней обители. А теперь его вдобавок, в точности как и Державного, кондрашка хватила, лежит в столбняке, не имея возможности самостоятельно передвигаться. У государя всю левую сторону отняло, а у Геннадия — всю правую, словно Господь нарочно надсмеялся над ними, да не бранятся впредь. Если того и другого соединить, получится полноценный человек. Да только они так и не вразумились, так до сих пор и гневаются друг на друга.

Объехав справа старую, уже предназначенную под снос ради строительства новой, церковь Иоанна Лествичника, главный воевода очутился на Красной площади. Справа возносилась громада Успенского собора — белая глыба, будто вся состоящая из цельного куска луны. Далее, окружая площадь, сахаром сверкало дивное лицо Грановитой палаты, высилось Красное крыльцо, за которым вставала белоснежная крепость нового великокняжеского дворца, ещё не достроенного, топорщила перья пышная голубка — храм Благовещенья, казавшийся ещё белее рядом с тёмным зданием Казны и серым, покосившимся Архангельским собором, коему тоже предстояло вскоре пасть, чтобы уступить место новому храму Архангела Михаила.

В отличие от Фроловской улицы, на Ивановской площади, которую только что пересёк воевода Щеня, было людно, а здесь, на Красной — и вовсе многолюдно. Посреди круга, очерченного соборами, Казной, Дворцом и Грановитой палатой, паслось небольшое стадо овец. Четверо молодых детей боярских — Мишка Булгаков-Патрикеев, Алексашка Товарков-Пушкин, Мишка Салтыков-Травин да Роман Захарьин-Кошкин, наряженные пастухами, важно охраняли сие стадо. Когда в храмах возгласят: «С нами Бог!» — на крыльцо каждого храма вынесут иконы Рождества Христова, и эти ряженые пастушки пойдут им поклоняться. За ними наступит очередь волхвов, которых также уже можно было видеть на Красной площади Кремля, покрытых превосходными аксамитными епанчами, отороченными собольим и горностаевым мехом. В волхвах Данила Васильевич без труда распознал главных нынешних кремлёвских муролей-фрягов — обоих Алевизов, Старого и Нового, и Цебония, совсем недавно объявившегося на Москве. Возглавлял волхвов, разумеется, Алевиз Старший, у него и шест был в руках — высокий, с огромной золотой звездой на вершине. У Цебония же лицо было измазано чем-то чёрным.

— Эй, волсви! — со смехом обратился к фрягам боярин Щеня. — Скоро ли Царь Славы родится?

— А? — не понял Алевиз Старший.

— Я спрашиваю, Христос скоро ли народится? — повторил Щеня.

— А! — заулыбался фрязин. Из троих он один понимал русскую речь. Двое его соотечественников ещё недавно на Москве поселились. — Скоро! Очен скоро! Вот звезда!

— А почто у этого лицо перепачкано? — спросил Данила Васильевич, указуя на Цебония.

— Лицо? Потому что он есть Вальтазарио, — пояснил Алевиз. — А Вальтазарио биль… как это… il mauro… Черни!

— Поня-а-атно, — снова рассмеялся Данила Васильевич. — Аты кто, Алевиз?

— Я? Я есм Мельорио, а он — Гаспаро.

— Ну ладно, — перестал потешаться над ряжеными фрягами большой воевода. — А где теперь Державный, знаете?

— Да, знаю, — отвечал Алевиз. — Дерджавнио ести в Грановити палаццо. Кушати соцци… соччи…

— Сочиво, — подсказал Щеня. Он поблагодарил «волхвов», слез с коня и отправился в Грановитую палату. Сын было увязался за ним, но Данила Васильевич строго приказал ему отправляться домой к матери, братьям и сёстрам и уже с ними вместе приходить в Успенский собор ко Всенощной.