Говорят, той осенью в клубе писателей подавали отменные соленые грузди — грибной год войны…
7 ноября 1941 года, несмотря на панику горожан и постоянные авианалеты, прошел военный парад на Красной площади с уверенной речью Сталина (он упомянул «перепуганных интеллигентиков») — ночью по его приказу были расчехлены и зажжены кремлевские звезды. В декабре атаки немцев захлебнулись, началось советское контрнаступление.
Но и в сентябре 1942 года поэт Виктор Гусев, приехав из Москвы в ташкентскую эвакуацию, рассказал Всеволоду Иванову: «Катаев пьет так, что даже Фадеев должен был ему посоветовать уехать на время: «а то за тобой уже посматривают»». Иванов в своем дневнике объяснял то, что Фадеев и Катаев «пьют без просыпа», большими успехами Гитлера.
В одну из бомбовых ночей Катаев и Пастернак дежурили с песком на крыше дома в Лаврушинском.
Это был их хрупкий заслон на пути войны — «на фоне черного Замоскворечья, на фоне черного неба, перекрещенного фосфорическими трубами прожекторов… в грохоте фугасок и ноющем однообразии фашистских бомбардировщиков, ползущих где-то вверху над головой».
Пастернак жил на последнем этаже, а на крыше стояло зенитное орудие, и он пошутил: «Наверху зенитка, а под ней Зинаидка» (впрочем, его жена Зинаида к тому времени уже была в эвакуации).
1942-й
Исход войны был непредсказуем, но миф о несокрушимой и победоносной гитлеровской армии кончился под Москвой.
16 февраля 1942 года Катаев писал в «Правде»: «Довоевались!» В статье «Сверхчеловеки» он не жалел средств для высмеивания «хваленого «немецкого воина»: «Чрезвычайно обессиленный, умственно отсталый, исхудавший, опустившийся… Вшивый. Грязный. Вороватый. Блудливый. В жилете из газеты «Фёлькишер беобахтер», в штанах из газеты «Ангрифф», заплатанных сзади страницами «Майн Кампф»».
6 февраля 1942-го в «Правде» Катаев рассматривал снимки, найденные у немецкого офицера, убитого в районе Яропольца. Пятеро повешенных. «Они прямо смотрят смерти в глаза. Они знают, что умирают от рук гитлеровских палачей за родину, за Сталина. Они не боятся смерти… Секунда — и стол выбит из-под их ног. Это уже не люди. Это трупы… Русского патриота, человека сталинской эпохи, запугать нельзя».
18 февраля тоже в «Правде» он вчитывался в приказ фашистского коменданта одного из районов Ленинградской области (к статье прилагалась фотография записки): «Каждый, который у себя есть одна корова, сдай в восемь часов один горшок с молоко». «Какой «лингвист» потел над этим приказом? — возмущался Катаев. — Растленная душонка, потерявший остатки совести и чести, проклятый родной страной и забывший родной язык белогвардеец, продавшийся фашистам?»
В ответ на «Краски Геббельса» (название статьи Катаева от 19 июля 1941 года) у нас найдутся свои… 19 марта 1942 года «Правда» напечатала его первый военный рассказ — «Флаг». Немцы осаждают маленький гранитный остров. Когда боеприпасов и продовольствия уже не остается, советским воинам предлагают вывесить белый флаг капитуляции. Немецкий контр-адмирал видит это огромное знамя, темное от предрассветных сумерек, потом оно кажется ему красным от восходящего солнца… Скалы взрываются вместе с десантом, а оставшиеся бойцы отстреливаются до конца. «Флаг никогда не был белым. Он всегда был красным. Он не мог быть иным». Он еще полыхнет над Берлином…
Рассказ очень показательный для эстетики Катаева, в которой наш мир — красный, хотя и считается, что белый цвет вмещает все цвета радуги. Катаев был перепачкан красками, но главная — горячая краска жизни и смерти. Конечно, наш мир — это волшебный цветик-семицветик, но все же трепетные лепестки тянутся от багровой мясистой сердцевины.
Описание флага страны вообще удавалось Катаеву. С особой поэтичностью он изображал еще в «Растратчиках»: «Высоко над Красной площадью, над смутно светящимся Мавзолеем, над стенами Кремля, подобно языку пламени, струился в черном небе дивно освещенный откуда-то, словно сшитый из жидкого стекла, насквозь красный флаг ЦИКа». И репортаж из Западной Белоруссии завершал словно бы стихотворной строчкой: «В ясном, фарфоровом небе реют прозрачно красные флаги». Вот и теперь, вдохновляя воюющих не сдаваться, опять погружался в тайны цвета: «Он был сшит из заветных шелковых платочков, из красных косынок, шерстяных малиновых шарфов, розовых кисетов, из пунцовых одеял, маек. Алый коленкоровый переплет первого тома истории гражданской войны и два портрета — Ленина и Сталина, вышитых гладью на вишневом атласе, — подарок куйбышевских девушек — были вшиты в эту огненную мозаику… Как будто незримый великан-знаменосец стремительно нес его сквозь дым сраженья, вперед, к победе».
То, что в рассказе «Флаг» Катаев занят собой и решает эстетические вопросы, переходящие в метафизические, уловил неугомонный Абрам Гурвич. «Холодный огонь неодушевленного эстетизма» — так он выразился в статье «Ответственность художника» 10 апреля 1943 года в газете «Литература и искусство»[120] (по мотивам выступления на творческо-критическом совещании в Союзе писателей). «Это должен был быть рассказ о героических защитниках острова Н., но он стал рассказом об игре световых пятен». Вердикт Гурвич выносил суровый: «Незахваченный пафосом борьбы художник будет говорить не то и не так, и краски его будут мертвыми».
На той же полосе наставлял Шкловский: «Писать во время величайшей войны не о ней — не только бессовестно, но и нельзя».
Между тем в разгар войны Катаев написал как никогда много стихов, далеких от исторических потрясений — о природе и женщинах…
Ее глаза блестели косо,Арбузных косточек черней,И фиолетовые косыСвободно падали с плечей.
Пройдя нарочно очень близко,Я увидал, замедлив шаг,Лицо скуластое, как миска,И бирюзу в больших ушах.
С усмешкой жадной и невернойОна смотрела на людей,А тень бензиновой цистерны,Как время, двигалась по ней.
Первый его выезд на фронт случился весной 1942 года — в Подмосковье, под Сычевкой. Был Катаев и под Ржевом. Советские войска несли большие потери и безуспешно пытались выбить неприятеля. 23 марта в «Правде» появилась его фронтовая зарисовка разведки боем: рвутся немецкие мины, советские танки врезаются в снежную стену, из-за которой тюкают противотанковые ружья… По воспоминаниям Ортенберга, Катаев потребовал, чтобы его посадили в танк и дали участвовать в атаке, при этом в дивизии из-за тяжелых боев оставалось всего три танка. «Долго ему в этом отказывали, наконец, после настойчивых просьб, разрешили».
Встретившись с художником Виталием Горяевым, иллюстратором его «Паруса», Катаев воскликнул: «Черт меня дернул попроситься в танк, идущий в бой!.. Вернулся весь избитый и ничего не увидел. Амбразура была загорожена круглыми спинами, а вокруг острые углы холодного металла. Ухватиться абсолютно не за что, и я весь в синяках и ссадинах, а говорят, был бой…»
А война не отпускала и Москву…
Был май, стояли ночи лётныеИ в белом небе без движенияВисели мертвые животныеАэростатов заграждения.
«А у вас когда-нибудь погибал младший брат?»
Евгений Петров с самого начала войны постоянно бывал на фронте.
Жена с сыновьями уехала сначала в Берсут, потом в Ташкент. Он переселился в гостиницу «Москва», которая стала тогда «творческим общежитием» для писателей, журналистов и даже артистов. Там же получил номер и Катаев, работавший в Радиокомитете и Совинформбюро на заграницу (братья передавали материалы для американского газетного объединения «NANA» — North American Newspaper Alliance).
Адмирал Иван Исаков, который уже осенью был тяжело ранен и потерял ногу, вспоминал: «Никто из тех, кто встретился в этот июньский вечер в гостинице «Москва», не думал, что следующий, кому предстоит дорого заплатить за стремление все увидеть и все понять, находится среди нас». Петров стал упрашивать Исакова взять его с собой в осажденный Севастополь, отбивавшийся от немцев днем и ночью — завоз подкрепления и вывоз раненых проходил под страшным обстрелом.
Накануне отлета у Петрова в «Москве» побывал Борис Ефимов.
«Он себя неважно чувствовал, — вспоминал художник, — лежал на диване, укрытый пледом. Вокруг него суетилась Варя, его милая подруга. В номере находились также его старший брат, Валентин Катаев, Евгений Долматовский и еще кто-то, не помню. На столе лежали карты и деньги — играли в покер… За столом зашел по какому-то поводу разговор об Александре Фадееве, в ту пору одном из руководителей Союза писателей. И дернуло же Долматовского шутливо переиначить его фамилию — вместо «Фадеев» сказать «Фадейкин».