согласилась я, чувствуя ужасную неловкость. Да, сейчас бы я — куда глаза глядят. Прикрыла их, потерла…
— Мне кажется, я любил тебя всю жизнь, сколько себя помню, — услышала все-таки и затаила дыхание. Не от самих слов, а от того, как он говорил — будто размышляя, переосмысливая что-то, винясь и даже сомневаясь. Исповедь? Да — это звучало, как покаянная исповедь. И страшно было нарушить её, даже громко вздохнув. А Георгий продолжал:
— И такое, знаешь, горькое открытие… Давно уже стерпелся, привык, а вначале даже сердце прихватывало с горя — больше вечерами. Жить с этим научился, но смеяться перестал, молчаливее стал, строже… мама тогда сильно переживала. Весь тот год был верен тебе… не из принципа — просто других не видел. И не понимал — то ли в наказание мне такая любовь, то ли в дар? Год этот… серый не прожил, а протащил на себе. А потом струсил, наверное… Понял, что для меня это непосильно — нести любовь сквозь жизнь, как знамя. Жить, знаешь, хотелось — во всех смыслах, как и ты жила. Молодость, Маша, она для счастья — я так думал. И уронил своё знамя, сдался… Потому и тебя обвинять в нелюбви глупо, согласись? Я никогда этого не делал, — оглянулся он на меня, но как-то отстраненно.
— Ты… счастливо все эти годы выглядела. А то, что женился… и жалею, и нет — Нуцу зря обидел, но у нас самые лучшие в мире мальчишки. И представляешь? Что они «самые», недавно только и понял. Похоже, им даже при мамке сильно меня не хватало, а сейчас мы разговариваем почти всё время, когда я дома. Любыми мелочами делятся, спрашивают такие вещи… — тихо засмеялся он, — я их просвещать было собрался, а на деле… Там уже теоретики. Скоро совсем вырастут и я останусь один. Кроме тебя никто не нужен, Мань. Беда такая, — опустил он голову.
— А Нуца знала? — хрипнула я. Хотя о чем это…? Конечно, иначе тогда не подошла бы ко мне.
— Да, давно. У нас все знали, доложили и ей. Такое не скрыть при всём желании. Плавится все внутри… а выплеснуть можно только взглядом. И знаешь… — вскинул он голову, — полное и верное служение одной женщине всю жизнь, оно и загадка, и очарование великое — только это и правильно. Но была Нуца. Ею я пользовался, ни в чем себе в общем-то не отказывая. Так что и на служение это не тянет, ничем хорошим в итоге похвастаться я не могу. И не страсть у меня к тебе погибельная, как говорится, — улыбнулся горько, — а убийственная потребность — видеть, слышать, знать, что ты есть. С первого взгляда так. Поэтому ничего тебе не угрожает, я навязываться не стану, не переживай.
— Вот этого я как раз не боюсь, — тоже улыбалась я, но получалось, наверное, кисло: — И ничего такого давно уже не жду, а уж сейчас… Судьба у меня, наверное, такая — страсти не вызывать, а тем более — погибельной.
— Ты не так поняла, я не это имел в виду, — удивленно повернулся он ко мне.
— У вас минута откровения была, Георгий Зурабович, — хмыкнула я, — и говорили вы без подготовки — то, что думали. Но напрасно считаете, что меня обидели. А вот за то, что правильно сориентировали, спасибо.
— Я просто хотел, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. Прозвучало не так… — чуть замялся он и резко сменил тему: — Мань, ну сколько можно выкать, в конце концов?!
И то ли это все же обида была — на такую свою судьбу? Но сейчас я злилась. У Рауля не было возможности испытывать страсть, де Роган видел во мне только интересного ему человека, и даже ребенок от полковника случился по недоразумению. Сергей? Ну, сам факт развода говорит о многом. И вот теперь Шония… Ну, не судьба, так не судьба! Может женская привлекательность выражается во флюидах и феромонах, от фертильности зависящих. Кто знает? А на постаменте я уже настоялась, хватит. Тогда это вынужденно устраивало меня. Во Франции я научилась находить хорошее там, где его не было по определению. С Раулем создала это хорошее сама — своим отношением и любовью. Но повторить такое добровольно…? Да, я злилась!
— На «вы» обращается друг к другу высшее сословие, это вежливость по определению. Как и целование руки — то же самое, что поздороваться, выказав личное уважение женщине, или попрощаться, или сердечно благодарить… В манерах можно лицемерить, ненавидя и презирая, но не следовать им нельзя — приличия обязательны. Не выполняя таких… общепринятых, элементарных требований, вы жестко скомпрометировали бы не только себя, но и своих близких, — хотелось бы мне отчеканить, но получилось, скорее, со злым скрипом:
— Или «вы» говорят простолюдину, который вызывает высочайшее уважение. Вы всегда вызывали огромное уважение, Георгий Зурабович, и воспринимались мною выше по многим причинам. Тыкать вам я могу, но это против моих ощущений. Могу взять себя под контроль и быть всегда настороже, но сейчас в моей голове… мешанина. Не обещаю, что оговорок не будет.
— Называй, как хочешь, — насторожено помолчав, разрешил он. А потом улыбнулся, заглядывая мне в глаза: — Ты сейчас говорила совершенно свободно, Маша.
— На эмоциях? И не задумываясь, как та сороконожка. Рядом с вами это легко, вы просто триггер ходячий. Да мне и не вспоминать нужно, всё немного не так. Когда о чем-то говорят, всплывает образ… всё здесь, — коснулась я головы, — просто нужно вызвать его. Меня не нужно обучать — просто напомнить. Сейчас действительно — я беспомощна, как котенок. Пару дней поговорите со мной, ответьте на вопросы и здорово поможете — у вас это получается лучше всех.
— Почему только пару? — безнадежно прошептал он.
— Меня за ручку нужно вводить в этот мир, а это силы и время. Не смею претендовать… Где-то есть родители, вы поможете мне связаться с ними, дальше будет видно. И есть квартира… Я думаю, если выбросить меня в настоящую жизнь, как неумелого пловца на глубину, то процесс вынужденно пойдет быстрее.
— Свяжемся с юристом, выясним, что там с квартирой. А сейчас просто нет выхода и нет денег, на гостинице разоришься, — усмехнулся чему-то он и оглянулся вокруг: — Смотри красота какая — небо празднует закат…
Да… И, наверное, причина была в облаках. Солнце садилось в их окружении, будто опускаясь на белоснежную перину и подсвечивало розовым те, что оказались вверху. Получалось по-разному — где нежнее, а где гуще и ярче. От перламутрово-розового до цвета