Читать интересную книгу По степи шагал верблюд - Йана Бориз

положено отвечать «да» или «нет», когда им предлагают руку?

– Ну.

– Так вот: да.

– То есть ты согласна? Я тебе… не противен? – Артем удивился и растерялся. Все, что сегодня прозвучало в этой скупой на радости комнатке, ломало стереотипы.

– Нет, ты… очарователен. Я тоже часто о тебе думала. В такое время и таком месте неуместно кокетничать. Но… ты забыл, что я военнопленная. Возможно, меня вообще расстреляют. Но уж точно никуда не выпустят. В лучшем случае – поселение. Я бы радовалась редким свиданиям, хотела бы родить ребенка, получить от жизни что‐то, что есть у других людей.

– Тогда слушай…

Глава 21

Михаил Антонович Селезнев происходил из династии врачей. Еще его прадед Никифор Михалыч аж в середине прошлого века – почти сотню лет назад – стал на эту почетную стезю и пользовался заслуженным уважением среди то ли владимирских, то ли ярославских купчих, потому что умел не только выписывать микстурки и клистирки, но и убеждать, наставлять, чтобы человек в первую очередь сам заботился о собственном теле, а не перепоручал эту миссию Всевышнему, у которого и без того дел полно.

Деда – Сергея Никифоровича – тоже определили в доктора. Тот отправился в Сибирь врачевать хвори, соревнуясь со знахарями и шаманами. Помытарствовав и вдоволь повоевав с неучами, он осел в Петропавловском уезде Омской губернии, в селе Новоникольском. В чистеньком лазарете князя Шаховского карьеры особой не предвиделось, однако талантливый доктор пользовался завидной репутацией и оставил ценнейшие труды по этиологии опасных инфекционных заболеваний. К сожалению, в Советском Союзе труды царских лекарей не больното ценились, но рукописи Селезнева до сих пор бродили по рукам профессуры столичных кафедр.

Отец – Антон Сергеич – уродился бунтарем, под стать своему революционному времени. Он успел погрызть черствую военную горбушку в палатке полкового лекаря Первой мировой, потом почему‐то оказался в Швейцарии, обучался там невиданным чудесам анестезии, но, едва заслышав призывные горны пролетарской революции, все бросил, примчался назад, беспокоясь, как бы шумная заварушка не прошла без него. Сначала он волонтерствовал среди восставших москвичей, потом по неизвестной причине разочаровался в свежеиспеченных идеалах и отправился поближе к дому. Не добравшись до Петропавловска, застрял в Омске, получил чин и место в полевом госпитале адмирала Колчака, чью участь и разделил.

Маленький Миша отца вовсе не помнил, потому что жил с матерью и дедом в Новоникольском. В памяти остались лишь пышные усы и тяжелая казачья шашка, которая доктору вообще‐то не полагалась. Остальное – только пожелтевшие странички фронтовых писем и еще немножко на шелковой швейцарской бумаге, с обещаниями встретиться и зажить всем на зависть. Михаила воспитывал дед, и он сызмальства не представлял для себя иного ремесла, кроме медицины. Стараниями бывшего директора маслозавода, а потом председателя красного колхоза Мануила Захарыча семья доктора не знала притеснений в дырявом кармане колченогой истории, что шла, спотыкаясь, по сибирским лесам и Тургайским степям.

Михаил Антоныч поехал учиться в Екатеринбург, там женился, остепенился, немножко полысел и получил под начало большой хирургический корпус новой больницы. Вроде бы все складывалось как нельзя лучше, но тут началась война. Полевой госпиталь сформировался быстро, слаженно, без лишних бюрократических проволочек. Селезнев думал, что судьба щедро кинет на весы еще горсточку дней и ночей, чтобы поласкать сонного пухлощекого малыша, погладить дочку по роскошным медным волосам, подурачиться с женой. Некстати мелькали мысли об отпуске в Ялте (мечтали едва не со свадьбы, а путевки достали только в проклятом сорок первом) – отпуска было страшно жалко. И больные, к которым привык, для кого тренировал длинные пальцы резиновым мячиком и тонкими жгутиками: то завязывал, то развязывал, – тоже не выходили из головы. Супруга с самого первого дня войны, как встревоженная птица, дергала головой и судорожно сглатывала, боясь прямо посмотреть на мужа. Ей бы тоже немножко валерьянки запасных дней не помешало. Не вышло. Эшелон отправлялся на фронт без промедления. Значит, одна надежда, что доведется еще свидеться.

Оперирующего хирурга видом крови и страданий не удивить. Тот, кто любит свою работу, бросается в гущу, измазав руки по локоть в чьей‐то разорванной печени или ошметках легкого. А Михаил Антонович хирургию любил страстно и беззаветно. Первые месяцы пролетели, как на крыльях «мессершмиттов», – с гиканьем и попутным ветром. Дико не хватало медикаментов, бинтов, сиделок. Приходилось возмещать недостачу непревзойденным мастерством, собственным талантом. Его руки на войне запели по‐другому, утратили осторожность. Если раньше они выдавали нежные витиеватые сонатины, то теперь исполняли бравурные вальсы и кадрили. Травмы на стол приносили, конечно, жуткие, но молодые крепкие тела стали лучшими соратниками доктора. Они жадно, радостно отзывались на терапию, не то что немощные старики в городской больнице. И хирург осмелел, ведь война не любит трусов. Раненые платили ему сторицей: шли на поправку, побивая все рекорды. За полгода он научился таким трюкам, на которые ушел бы десяток лет в мирное время. Правда, для отдыха не находилось и минутки, но это уже издержки интересной работы.

Все перевернулось в один миг. Окружение, плен, нелепое предложение пойти медбратом в немецкий госпиталь, долго и с трудом формулируемый отказ с обязательной позой оскорбленного светила медицины, веселая усмешка гестаповца. Понял, гад, все понял. И посмеялся над русским врачом, мол, куда тебе со свиным рылом штопать солдат Третьего рейха, коновал ты славянский. Две недели изматывающего ожидания за колючей проволокой, снова короткая битва, которую удалось посмотреть со стороны, даже не посмотреть, а послушать, и опять лампа в глаза, каземат. Теперь допросы стали долгими, ответы не приходилось составлять на чужеземном языке, но и позы он выбирал не горделивые, а униженные.

– Нет, не вступал в контакт… Да, предлагали… Нет, не хирургом, а санитаром… Да, отказался…

Сперва прострелила мозг обида, что отправят в тыловой госпиталь, под надзор энкавэдэшников, что заберут интересные операции, радость дарить жизни – часы, дни, годы. Он запротестовал, не обдумывая слов, впопыхах подбирая неуместные аргументы. Говорил не о том, что фронтовикам нужны опытные хирургические руки, а о том, что военный опыт – ценнейший материал для науки, забывал подперчить слова патриотизмом и антифашистскими лозунгами, зато упоминал недостаток медикаментов и персонала в госпиталях. Глупо высказывался, в общем. Но недолго. Потому что осекся, съежился под холодным душем истины. Нет, не будет ни звездных операций, ни провальных, ни вообще каких‐либо: он поедет на каторгу. Будет валить лес своими умными, чувствительными к чужой боли руками. Вот и вся карьера, статьи в медицинских журналах, бесчисленные благодарности пациентов и признание коллег. И жена, вздрагивающая