При любой возможности я навещала маму. Врач сказал, что лекарство перестало ей помогать и будет настоящее чудо, если она протянет еще год. К ней начал заходить местный священник. Как-то мама сказала мне слова, которые до сих пор не дают мне покоя:
– Ирена, пообещай мне, что не придешь на мои похороны. Они будут тебя там ждать.
Она заставила меня дать слово, что я сделаю так, как она хочет. Я могла бы сделать для мамы гораздо больше, но… Утешаю я себя только тем, что за всю войну она ни разу не сказала мне:
– Не делай этого.
Немного оправившись, я встретилась с Зофьей Коссак. Я хотела… нет, мне было просто необходимо… продолжать работать. Зофья принялась меня отговаривать, мол, нужно на время исчезнуть, но я не сдавалась. Я спросила Зофью, как устроили мое освобождение, и она рассказала, что Жегота заплатила за меня взятку… самую большую за всю историю организации. А потом она задала мне странный вопрос:
– Ты знаешь, что произошло с тем эсэсовцем, которому мы заплатили?
Я помнила только, как он ударил меня по лицу, и сказала:
– Почему меня это должно интересовать?
Она мне все равно сказала – такая уж была Зофья! – на него кто-то донес, и его казнили.
К февралю 1944-го от гетто уже ничего не осталось. Его разбомбили и сожгли дотла сразу после того, как было подавлено восстание. Спасать теперь было уже некого, но тысячам прячущихся от немцев детей нужна была помощь. Мне поручили распределение денег, доставку фальшивых документов и поиск новых убежищ. Конечно, я не могла вернуться в свою контору. Но, получив новое имя и хорошо подделанные документы, я могла ездить на поездах в пригороды и даже другие города.
Во время одного из таких путешествий поезд вдруг остановили и перевели на запасной путь. В купе вошел офицер СС. Он проверил у всех пассажиров документы, обыскал багаж. Я возвращалась в Варшаву, доставив по назначению фальшивые документы и деньги, которые я зашивала под подкладку пальто.
Он показал мне список имен, а потом спросил на очень плохом польском:
– Знаете кого-то из них?
Мое собственное имя бросилось мне в глаза, будто буквы на бумаге горели огнем, а чуть ниже я увидела и имя Стефан Згржембский.
Я покачала головой и вернула ему бумагу.
– Нет. Никого не знаю, – сказала я.
Он отдал мне документы и вышел из купе.
Мама умерла во сне 30 марта 1944 года. Как она и боялась, гестаповцы пришли и в церковь, и на кладбище. Пришли, не скрываясь, в своих черных кожаных плащах с круглыми фашистскими значками на лацканах. Им было нужно, чтобы люди заметили их и боялись, потому что они расспрашивали всех присутствующих обо мне…
Ирена сделала паузу. Она посмотрела на девочек, а потом сказала:
– Пожалуйста, не обижайтесь, но мне бы хотелось поговорить с Меган наедине. Мы недолго.
Когда они остались в комнате вдвоем, Ирена наклонилась поближе к Меган:
– Знаешь, Меган, во время войны мы очень хотели победить Гитлера и фашизм. И мы смогли это сделать. В мире нет ничего невозможного. Нужно просто делать то, что считаешь правильным… шаг за шагом, и…
Она замолчала и, взяв в ладони лицо Меган, заглянула ей в глаза.
– Как твоя мама справляется? В последнее время все больше людей болеют раком. Я этого не понимаю. Но, Меган, послушай… – она крепко держала Меган своими дрожащими от старости руками. – Твоя мама – очень сильная женщина. Мне сказали, что она тоже очень хочет победить этот рак.
Меган бросилась к ней в объятия. Она рыдала, не сдерживая слез, а Ирена гладила ее по голове и шептала добрые слова, которые не нуждались в переводе.
* * *
Девочки вышли из спальни и отправились в гостиную, к столу, уставленному легкими закусками, и Меган почувствовала себя так, будто пришла праздновать чей-то день рождения. Кто-то сказал тост, и все подняли стаканы ежевичного и яблочного сока за Ирену. Потом Ирена предложила выпить за «профессора Нормана и моих дорогих, любимых девочек».
Мистер К. произнес ответную речь.
– Мы от всей глубины души благодарим Ирену, – сказал он. – По сравнению с тем, что пришлось перенести еврейскому и польскому народам, наши трудности – абсолютный пустяк. Преклоняясь перед вашей смелостью, все мы чувствуем себя просто маленькими детьми. Вы – наша героиня… пример для подражания. Мы будем продолжателями вашего великого дела… мы, как и вы, будем отстаивать право на уважение любого человека. Я хочу произнести тост на иврите… все мы прекрасно знаем эти слова… слова, руководствуясь которыми, вы, Ирена, сделали так много. Ле хаим! (За Жизнь! – ивр.)
Даже оператор из съемочной группы положил свою камеру и поднял стакан сока.
– Ле хаим!
Почтительное молчание нарушила Карен:
– Девочки узнали, что ваш подвиг отмечен Еврейским Фондом Праведников в Нью-Йорке и что они выделяют вам ежемесячное пособие.
– Да, – сказала Ирена, – они очень щедры. Но я привыкла обходиться малым. Мне приходят письма и открытки от тех, кого мне удалось спасти, иногда они звонят. Они спасают меня от уныния. Но умирают мои старые друзья и соратники. Больше всего я боюсь, что после смерти последнего из спасенных все забудут о Холокосте. И поэтому сердце у меня болит сильнее, чем ноги. Всю мою долгую жизнь меня больше всего печалили мысли о том, что с моим уходом из жизни может исчезнуть и память о тех временах.
Она повернулась к девочкам и заговорила торопливее:
– Наверно, нам пришло время прощаться. Но прежде я хотела бы сказать вам кое-что очень важное. Я прошу вас быть как можно осторожнее.
Не делайте того, что делала я. У меня просто разорвется сердце, если с вами что-нибудь случится.
Меган была уверена, что они с Иреной больше никогда не увидятся, по крайней мере на этом свете, и на глаза ее набежали слезы. Она поднялась и обняла Ирену, которая снова и снова повторяла:
– Kocham was. (Я люблю вас – польск.)
Обняв каждую из девочек, Ирена долго смотрела каждой из них в лицо, словно стараясь запомнить их на веки вечные.
– Kocham was, – отвечали ей девочки.
До рейса оставалось несколько часов. Дочь Ирены Янка вышла с ними на лестничную клетку. Людвик перевел ее слова:
– Я не хотела говорить это при всех, но я очень благодарна вам за то, что вы рассказываете людям историю маминой жизни.
Когда они вышли из подъезда, моросило. Они подняли головы, чтобы последний раз посмотреть на окно, за которым стояла поднявшая руку в прощальном жесте Ирена. Они долго махали ей в ответ, прощаясь со своей героиней. Печальное лицо Ирены светилось счастьем, а по оконному стеклу, словно слезы, бежали капли дождя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});