мне это в голову не приходило? — тихо и стыдливо кручинилась она, припав на его плечо и опустя глаза свои в землю.
— Очень сожалею, что теперь пришли такие глупости, — возразил Шадурский. — Я делал все это столько же и для себя, сколько для тебя, мой друг, и тут вовсе нечем так огорчаться.
— Нет, есть чем! Они из моей любви сделали какую-то подлость, считают продажной…
— Экие ведь люди какие есть на свете! — продолжала потом Маша, несколько поуспокоясь от своего волнения. — Все-то они сумеют загрязнить да оклеветать!.. Зачем все это? Ну что им до нас? чем мы им жить мешаем? кому какое зло мы делаем нашей любовью? Нет-таки, нужно бросить грязью!.. И кто это старается, право?
Бедная, верующая душа и не подозревала, что первый постарался тот, кого она почитала высшим своим идолом, кому отдала все свое сердце.
— Однако все это пора кончить… До свиданья, Маша, скоро никто не посмеет говорить таким образом… Прощай — я еду к отцу, — заключил Шадурский, желая этими словами подать ей надежду на исполнение давно обещанной женитьбы и, стало быть, утешить ее, а в сущности, чувствуя только потребность избавиться поскорее от неприятной сцены да от сознания своего двусмысленного нравственного положения после ее последних слов. Это был первый упрек совести, который на мгновение почувствовал он в отношении этой женщины.
Но натура князя Владимира была такого свойства, что не принимала глубоко никаких впечатлений: на первом плане, как известно уже читателю, стояло в ней одно только всепожирающее самолюбие. Едучи домой, он уже размышлял не об этом невольном упреке, а о намерении Маши не принимать от него никаких трат на ее прихоти. Ему любовница нужна была не для сердца, а для света, поэтому она должна остаться такою, как была до последнего дня, то есть показываться в публике в качестве его любовницы. Он, в сущности, даже остался очень доволен уличным разговором двух молодых людей: известность такого рода весьма льстила его самолюбию; не нравилось только мнение насчет того, что если Маша не промах, то оберет его совершенно, ибо этим мнением особа князя характеризовалась в некотором роде близорукой и бесхарактерной пешкой, — самолюбие вопияло.
Однако хочешь не хочешь — а надо чем-нибудь покончить свое фальшивое положение относительно обещанной женитьбы. Князь наконец пришел к заключению, что далее нельзя уже тянуть такую канитель, и потому решил приступить, без откладываний в дальний ящик, к не совсем-то приятному объяснению с Машей.
Остаток дня он употребил на обдумывание этого объяснения, которое надо было устроить как можно ловчее, дабы выйти из него полным джентльменом, сохранив к женщине свои настоящие отношения.
На другой день он нарочно постарался не видеться с Машей и приехал к ней уже поздно вечером, приняв на себя крайне встревоженный, угрюмый и озабоченный вид.
— Что с тобою нынче? — спросила удивленная девушка, когда на ее приветствие он только крепко-крепко пожал ей руку и, не сказав ни слова, как усталый, опустился в кресло.
— Послушай, Мери, — вперил он в нее долгий, испытующий взгляд.
Девушка чутко вытянула шею.
— Ты всегда была откровенна со мною — стало быть, будешь и сегодня… Скажи мне, ты хочешь быть моей женою?
— Ты это знаешь, — ответила Маша, недоумевая, какой смысл и значение имеет предложенный им вопрос, соединенный с таким экстраординарным вступлением.
— Нет, ты отвечай мне положительно!.. Я этого требую.
— Быть твоей женой… — проговорила девушка в каком-то мечтательно-светлом раздумье… — Да! Я была бы тогда счастливейшей женщиной, — подтвердила она с восторгом, на мгновение сверкнувшим в ее глазах.
— А разве теперь ты несчастна? — неожиданно, нахмурясь, огорошил Шадурский.
Такой внезапный вопрос несколько смутил ее. «Как? Неужели я несчастлива?» — внутренне спросила она самое себя. И эта мысль отозвалась в ней каким-то нехорошим укором.
— Нет, нет!.. Счастлива, совсем счастлива! — воскликнула она в ответ и ему, и самой себе в одно и то же время, влюбленно бросаясь ему на шею, словно бы хотела этим движением затушить сделанный внутренно самой себе упрек.
— Так что ж?.. — ласково взял он ее за руки, стараясь говорить и глядеть задушевнее. — Послушай… Бога ради, будь же ты откровенней! Скажи, что ты более хочешь: выйти за меня замуж или любить меня?
— Но… послушай…
— Одно из двух! — настойчиво перебил Шадурский. — Да или нет?
Краска гордости выступила на лице девушки.
— Я не понимаю, что ты говоришь, — произнесла она твердым голосом, — ведь вот теперь я не жена твоя… а кажется… умела любить.
— И любишь?
— Да, люблю! — честно и открыто вскинула она на него свои взоры.
— Ты хорошая девушка, — грустно вздохнул Шадурский, наклоняя к себе ее голову. — Ну, а вот скажи-ка мне, любила ль бы ты меня и впредь, если б… вышли такие обстоятельства, если б я должен был отложить нашу свадьбу на неопределенный срок… на очень долгий срок, а может быть… и совсем не жениться на тебе. Тогда как?
— Все-таки любила б, — отвечала Маша вполне просто и с ясным сознанием, что иначе и быть не может.
— И для тебя не было бы оскорбительно имя моей любовницы, имя содержанки? — настойчиво допытывал князь, продолжая ее гладить по голове и играть мягкими кудрями.
Маше вспомнилось вчерашнее уличное столкновение. Она подумала с минуту об этом вопросе и еще ближе, еще нежнее прижалась к Шадурскому.
— Я знаю и люблю только тебя одного, а до других — какое нам дело! — с увлечением проговорила она.
— И ты думаешь, что когда-нибудь не станешь каяться?
— Ах, какой ты странный сегодня! — удивлялась Маша, пожав плечами. — Да в чем же мне каяться?.. Любила — ну и довольно с меня!.. Ведь мы же счастливы… Не разлюби только… да нет! ты не такой, ты не разлюбишь!
И она покрывала его поцелуями, с наслаждением любуясь правильными чертами этого красивого лица.
Шадурский успокоился внутренно: тревоживший его вопрос был порешен благополучно. Теперь уже он принял на себя вид негодующий и огорченный, с которым объявил Маше, что свадьба их действительно должна быть отложена на неопределенный срок — до смерти отца, потому что тот и слышать не хочет об этой женитьбе, грозясь лишить его наследства в будущем, поддержки в настоящем и намерен, в случае надобности, просить высшую власть о формальном запрещении вступать ему в брак, несмотря на все усиленные просьбы и мольбы, которыми он, князь Владимир, целые сутки будто бы осаждал своих батюшку с матушкой. Одним словом, рассказанная им история, со многими частными подробностями, была сплетена очень ловко и изобличала в нем большие авторские и