Читать интересную книгу Шаляпин - Виталий Дмитриевский

Валентина Ходасевич вспоминала:

«Вечерами мы жгли лучину в камине, в комнате Ракицкого, все одетые кто во что — потеплее… Часто приходил Федор Иванович с Марией Валентиновной, оба огромные, великолепные — шубы и шапки не снимали. Федор услаждал нас песнями и романсами, да и рассказчиком он был прекрасным — с большим юмором. Приводили они с собой любимого бульдога, белого с коричневыми пятнами, до смешного похожего на Федора Ивановича. Когда ему говорили: „Милиционер пришел!“, он падал как подкошенный на бок и делал вид, что умер, даже дыхание задерживал. Шаляпин очень его любил, обучал разным трюкам, гордился им и говорил: „Способный! Неплохой артист из него получится! С ним мы по миру не пойдем!“».

Федор Иванович в шубе, шапке и с бульдогом запечатлен на знаменитом портрете Б. М. Кустодиева. Артист предложил художнику сделать эскизы декораций и костюмов к «Вражьей силе» (опера А. Н. Серова написана на сюжет комедии А. Н. Островского «Не так живи, как хочется»).

«Кто лучше его (Кустодиева. — В. Д.) почувствует и изобразит мир Островского? Я отправился к нему с этой просьбой… Всем известна его удивительная яркая Россия, звенящая бубенцами масляной. Его балаганы, его купцы… его сдобные красавицы, его ухари и молодцы, — вообще, все его типические русские фигуры, созданные по воспоминаниям детства, сообщают зрителям необыкновенное чувство радости. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и такой аппетитной сочностью краски в неутомимом его изображении русских людей…»

Борис Михайлович Кустодиев в свои 40 лет тяжело болен, передвигается по квартире в инвалидном кресле. Выслушав Шаляпина, художник с готовностью принял его предложение:

— С удовольствием, с удовольствием. Я рад, что могу быть вам полезным в такой чудной пьесе. С удовольствием сделаю вам эскизы, займусь костюмами.

Работа спасала Кустодиева от отчаяния. Он хотел присутствовать на репетициях «Вражьей силы». Если Шаляпину удавалось достать грузовик, друзья погружали в кузов автомобиля сидящего в кресле Бориса Михайловича, подъезжали к Мариинскому театру и вносили в зрительный зал.

Премьера «Вражьей силы» в новых декорациях и костюмах состоялась 23 октября 1920 года. А. А. Блок записал в дневнике: «Шаляпин в Еремке достигает изображения пьяной наглости, хитрости, себе на уме, кровавости, ужаса русского кузнеца…» Но главной заботой Шаляпина-режиссера была не собственная роль, он стремился создать на сцене исполнительский ансамбль. Он строго выговаривал молоденькому артисту миманса в крохотной роли ярмарочного зазывалы, смешившего публику забавными трюками в сцене гулянья, за то, что он отвлекал зрителя от серьезной сцены сговора Петра и Еремки. Этим статистом был юный Николай Черкасов, навсегда запомнивший шаляпинские уроки.

В пору работы над «Вражьей силой» Б. М. Кустодиев написал портрет Марии Валентиновны, а несколько позднее и самого Шаляпина. Художник сделал несколько этюдов и подготовительных рисунков, потом приступил к созданию картины. Холст был подвешен к потолку, Кустодиев работал, отлого наклоняя полотно над собой. Этот портрет, созданный в 1921 году, едва ли не самый известный: Шаляпин в распахнутой шубе на фоне ярмарки, балаганов, заснеженных деревьев. Позади, рядом с рекламной тумбой (в наклеенной на нее афише объявлены гастроли Федора Ивановича), — Исай Дворищин, дочери певца Марфа и Марина, одна держит в руках игрушечную обезьянку. Среди промежуточных, «рабочих» названий картины — «Шаляпин в незнакомом городе». Фоном для фигуры певца стала ярмарочная площадь то ли Казани — родины артиста, то ли Астрахани — родины Кустодиева. Но особенно тесно фон связан со спектаклем, над которым дружно работали художник и певец.

Писатель Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) назовет портрет «Широкая масленица» (первые слова арии Еремки из «Вражьей силы»), считая, что эта праздничная ярмарка да и сам артист — символы дореволюционной Москвы. В ностальгическом описании «грешной, сдобной, утробной» Москвы у Дон Аминадо — метет метелица, несутся санки, заливается гармонь… «И над всем этим кружением, верчением и мельканием, над качелями и каруселями, ларями, шатрами, прилавками и палатками… над Москвой, над веселой гульбой… в разрыве, в просвете синего неба церковной синевы, — в меховой высокой шапке, в бобровой шубе, огромный, стройный, ладный, живой, во весь рост стоял в молодой своей славе российский кумир, языческий бог — Федор Иваныч Шаляпин…»

Право же, трудно представить себе истинные обстоятельства, в которых создавался портрет: голодный, холодный Петроград, художник, прикованный к инвалидному креслу. В сундуке архивного отдела Музея имени М. И. Глинки хранится та, «историческая» шуба, запечатленная на портрете.

«— Шуба-то хорошая, да, возможно, краденая…

— Как краденая? Шутите, Федор Иванович, — удивлялся Б. М. Кустодиев.

— Да так, говорю, недели три назад получил ее за концерт от какого-то государственного учреждения. А вы ведь знаете лозунг — „грабь награбленное“…

— Вот мы ее, Федор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актер, и певец, а шубу свистнул», — вспоминал Шаляпин свой разговор с художником в книге «Маска и душа».

Осенью 1920 года в Петроград приехал английский писатель Герберт Уэллс. Вместе с сыном Джипом он остановился у Горького. Англичанина поразило, что даже всемирно известный писатель имеет один-единственный костюм — тот, который на нем. У Горького Уэллс познакомился с Шаляпиным, вместе с Алексеем Максимовичем смотрел спектакли с участием артиста.

«Как это поразительно, — удивлялся Уэллс, — русское драматическое и оперное искусство прошло невредимо сквозь все бури и потрясения и живо по сей день… Мы слышали величайшего певца и актера в „Севильском цирюльнике“ и в „Хованщине“, музыканты великолепного оркестра были одеты весьма пестро, но дирижер по-прежнему являлся во фраке и белом галстуке… Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не имел тогда случая с ним познакомиться. Теперь же, в Петрограде, наше знакомство состоялось и мы отобедали в кругу его милого семейства. У него две маленькие дочки, обе недурно разговаривают на несколько манерном, безупречно правильном английском языке, а младшая превосходно танцует… В сегодняшней России Шаляпин воистину представляется чудом из чудес. Это подлинный талант, дерзкий и ослепительный. В жизни он пленяет тем же воодушевлением и неиссякаемым юмором…»

Свои впечатления Уэллс включил в книгу «Россия во мгле», они субъективны и поверхностны. Многое от гостя преднамеренно скрывали. У Горького только что был обыск. В Москве, куда Алексей Максимович поехал отстаивать свои права, однако, гарантий, что в будущем ничего подобного не повторится, он не получил. И немудрено…

…Перед высылкой из России в сентябре 1922 года князь Сергей Евгеньевич Трубецкой прощался с Северной столицей:

«Какая разница с Москвой! И тут и там на всё легла печать большевизма, но легла она не одинаково. Старая московская жизнь была убита, но Москва все же интенсивно жила какой-то новой и злобной жизнью, но все же это был живойгород. Петербург же производил впечатление какого-то полумертвого царства. Старая жизнь была здесь убита, а новая еще не полностью завладела им. Петербург был как бы огромной, стильной барской усадьбой, из которой ушли старые хозяева и которую еще не освоили новые и чуждые ее духу пришельцы. По сравнению с Москвой Петербург казался полупустым. Народа было мало, на улицах между камней пробивалась трава, и запущенность придавала дворцам и памятникам какую-то особую, щемящую красоту…»

Глава 4

ПОРА РАЗЛУК

С апреля 1917 года в газете «Новая жизнь» Горький публикует цикл статей под рубрикой «Несвоевременные мысли». Февральскую революцию писатель, как известно, приветствует, но события, развернувшиеся после октября 1917 года, вызывают у него ужас и возмущение. Он протестует против разгона Учредительного собрания и расстрела рабочих, которые поддерживали его своей манифестацией. «„Правда“ лжет, — пишет Горький. — Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала „Правда“, она не скроет позорного факта… Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».

Горький обвиняет большевиков в звериной жестокости, «дикой грубости», исторической поспешности и нетерпимости к своим идейным и политическим противникам. Горького и Шаляпина, как и В. Г. Короленко, В. В. Вересаева, И. А. Бунина, А. И. Куприна и многих других видных деятелей культуры, потрясали жестокость репрессий, бессмысленные казни, массовое истребление невинных людей. Из Полтавы В. Г. Короленко писал: кровавая, беспощадная борьба классов озлобляет народ, «взаимное исступление доходит до изуверства».