с лыком вместо пояса, что свидетельствует о его крайней бедности (эта деталь неоднократно отмечалась исследователями). Наконец, коробейники видели его в деревне, когда спрашивали у мужиков о короткой дороге в Кострому. Иными словами, лесник, скорее всего, является охотником, который выслеживал своих жертв еще в деревне, так как, судя по другой детали, уже некоторое время промышлял грабежом. Эта важная деталь – количество денег, найденное следствием в онучах убийцы: «Денег с тысячу рублей, – / Серебро, бумажки кучами»878. Мог ли сложенный заработок двух коробейников составить такую большую по тем временам сумму? Свидетельства конца 1850‐х – начала 1860‐х гг. говорят, что вряд ли879. Максимов в очерке об офенях пишет, что ходебщик-одиночка, с которым он закупал товар и продавал его по деревням и на торжке за 25 верст, потратил 62 рубля серебром, а выручил в итоге 129880. Позже этнограф А. С. Пругавин, ведший включенное наблюдение среди офеней в 1880‐е гг., писал, что чистая прибыль ходебщиков, торгующих тканями и бижутерией, составляет 3 рубля в день881. Трудно представить, что Ваня и Тихоныч за два месяца торговли в радиусе 100 км от Костромы, не продавая дорогостоящие иконы и книги, могли заработать на двоих 1000 рублей. Скорее всего, указывая на эту деталь, Некрасов имеет в виду, что коробейники были не первыми жертвами охотника, который уже какое-то время промышлял разбоем. На это указывает и его странная фраза:
Поглядел старик украдкою:
Парня словно дрожь берет.
– Аль спознался с лихорадкою? —
— Да уж три недели бьет882.
В автографе поэмы сначала была фраза «Да четвертый месяц бьет»883. В свете сказанного резонно предположить, что под лихорадкой здесь имеется в виду бесовское наваждение, дьявольское искушение деньгами, описываемое в народных категориях именно как лихорадка (ср. выше цитату из рассказа Даля). Наконец, вся система намеков также позволяет трактовать «лихорадку» как одержимость бесом: «выше пояса» замоченная «одежонка» охотника – знак не лесной сырости (напомним, путники следуют «болотной тропой», где обычно мало деревьев), которая в первую очередь замочила бы низ, а постоянного внутреннего борения, сопровождающегося испариной. «Дикие» глаза охотника, его «вой», «лай», «хохот», который (в беловом автографе) напомнил коробейникам о «бестии» и «лешем», с которым они сравнили убийцу, – все это однозначно позволяет воспринимать его как одержимого бесом легкой наживы. Именно это дьявольское искушение, весьма популярное в литературе о крестьянах, и приводит разбогатевшего охотника в кабак, где с помощью вина он снимает напряжение и разбалтывает о случившемся. Таким образом, в подтексте образа охотника-убийцы свернута балладная традиция, отсылающая как к рассказам 1830–1840‐х гг., так и к классическим балладам – «Убийце» П. А. Катенина (1815), а в потенции – и к сюжету «Ивиковых журавлей» Шиллера – Жуковского (1814).
Как мы видим, сложность однозначной интерпретации сюжета связана как раз с тем, что Некрасов скрещивает несколько циркулировавших до него сюжетов в один, причем осложняет их дополнительными микротемами (тяготы военного времени, несправедливость суда в истории Тита-ткача, коррупция среди становых и пр.). Таким образом, каждый мотив получает двойное освещение. Коробейники в одно и то же время нечестно наживают деньги и оказываются жертвами преступления; Катя ждет Ваню, а жена Тита, не дождавшись, сбегает с «баринком»; крестьяне-солдаты воюют в Крыму, но кто-то, как бесноватый охотник, совершает убийства своих собратьев в тыловых губерниях страны.
Можно ли как-то соотнести этот многослойный смысловой контур с издательской тактикой Некрасова в 1860–1862 гг. и его надеждой на распространение литературы и просвещения через офеней и протекционистские институты? В свете всего сказанного решение поэта выбрать для «красной книжки» именно «Коробейников» кажется, конечно, не случайным. Некрасов предлагал читателю-простолюдину «случай из жизни двух коробейников и очерк нравов и бродячего их быта»884, в котором в широкой социальной перспективе тематизировался и обсуждался сам «институт» распространения книг среди народа, причем его оценка не сводилась ни к дискредитации, ни к идеализации. Поэма имела двойного адресата – и крестьянина, и самого коробейника885. Хотя книги и чтение в поэме ни разу не упомянуты и авторское повествование практически целиком ведется с точки зрения человека из народа и стилизованным языком, Некрасов, очевидно, сделал ставку именно на такой непрямой, недидактический подход к пропаганде чтения, поданный в форме остросюжетного нарратива. Предлагая крестьянам квинтэссенцию их же представлений о греховности денег, «Коробейники», с одной стороны, подготавливали почву для развертывания будущих более сложно устроенных текстов о народе («Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»), а с другой – зафиксировали тот максимальный потенциал фольклоризации, который Некрасову, кажется, так и не удалось превзойти (зачин «Коробейников» стал народной песней к 1890‐м гг.). Вероятно, всем этим и можно объяснить успех первой красной книжки с «Коробейниками» у офеней, по свидетельству А. С. Пругавина быстро раскупивших ее, хотя пока не удалось обнаружить сведений о том, как именно поэма воспринималась крестьянами886. Даже в трехтомнике Х. Д. Алчевской «Что читать народу?» «Коробейники» не упоминаются (не читались крестьянам), а специальные работы о рецепции поэзии Некрасова среди крестьян демонстрируют, что поэма была далеко не самым популярным текстом поэта887.
Фрагментарность сведений о восприятии поэмы «Коробейники» мы попытались компенсировать реконструкцией ее замысла и прагматики. Корпус малой прозы о крестьянах 1840–1850‐х гг. и словарь ее элементарных сюжетов оказываются в этом случае полезным эвристическим инструментом с большими возможностями.
2. Драма: патриархальные ритуалы, эмансипационная этика и исторические аллюзии в «Горькой судьбине» А. Ф. Писемского
«Горькая судьбина» (1859) Алексея Писемского вошла в канон русской драматургии как едва ли не лучшая народная драма о крестьянах середины XIX в. Высокая оценка пьесы была задана и прижизненной критикой, и присуждением автору в 1860 г. Уваровской премии, однако сценическая судьба драмы сложилась прихотливо. Разрешенная к постановке только в 1863 г., пьеса очень медленно входила в репертуар, отчасти из‐за сценической неосвоенности крестьянского материала, отчасти из‐за «открытости» самого текста, допускающего противоположные толкования.
Соглашаясь в том, что драма проблематизирует последствия крепостного права, первые критики спорили о мотивах аффективного поведения героя, Анания Яковлева, который убивает ребенка своей жены и внезапно раскаивается в конце пьесы, и о неоднозначности характеров его страстной жены Лизаветы и ее гуманного любовника Чеглова-Соковина. Как ни парадоксально, образ Анания расценивался одним критиком как клевета на национальный русский характер888, а другими – как «чисто русский», «идеальный образ» крестьянина889.
Хотя «Горькая судьбина» имеет почтенную историю интерпретации,