— Наш милейший режиссер просто-напросто пытался поразить тебя своим умением видеть дальше других, но я затем и пришел к тебе, чтобы развенчать его так называемую интуицию и доказать, что это ничто иное, как хорошо продуманный план. Понимаешь?
— Нет, — она потерла переносицу. — Я уже ничего не понимаю. Какой план?
— Помнишь, я ему сказал утром, что знаю его замыслы?
— Допустим.
— А то, как он старательно обходил стороной ответ на простой вопрос — останется ли жив наш беглец после автокатастрофы, — тоже помнишь?
— Да..
— Так что же тебе непонятно? Беглец не выживет. Он не должен выжить. Он должен погибнуть. В выдуманном сценарии — и в действительности.
Нина слабо улыбнулась.
— Ты же только вчера на моле уверял меня, что это только фильм, а не реальная жизнь. Разве не так?
Камерон резко мотнул головой
— Я ошибался. Это плохой фильм. И мы в нем повторим судьбу героев. Вот что он задумал.
Нина все еще улыбалась, но в ее глазах появились слезы, и это растрогало его. Ее вполне могло бросить в объятия режиссера, если она считала его образцом прочности, уверенности в себе. Вот он-то, Камерон, и должен стать твердой опорой для этих хрупких плечиков. Любыми способами ее надо оторвать от режиссера. Вот она сейчас плачет… Но к нему она тоже не совсем равнодушна, разве она точно так же не плакала утром, прижимая ладони к щекам, когда он, как полный идиот, спас целлулоидную куклу?
Как же ее уговорить? Как настроить против «благодетеля»? Тогда, с куклой, она же поверила…
— Слушай, Нина, я знаю, о чем ты думаешь, — спокойно проговорил он. — О кукле, так ведь? Но даже эта сцена была спланирована и предусмотрена, он же подводил меня к ней, да и тебя тоже
Она снова покачала головой.
— Ты же сама спрашивала его, останется ли в живых ребенок. И что он тебе ответил?
Она взглянула на него из-под влажных ресниц. На сей раз в ее глазах мелькнуло сомнение.
— Так вот, он сказал: «Пока еще не знаю». А ты попросила: «Спаси ребенка, оставь его жить». Помнишь? Он ответил тогда: «Я еще ничего не решил. Посмотрим, как дальше сложится». Это ты тоже помнишь?
— Да, — прошептала Нина.
— Так теперь ты понимаешь всю игру? Он делает акцент на реальности искусства, постоянно повторяет, что только искусство, в данном случае, кино, жизненно. Оно повторяет жизнь, а жизнь — искусство, и так бесконечно… Я не знаю, как в двух словах это объяснить, но он запрограммировал нас, нас всех, понимаешь? Он делает свою картину из нас, живых и реальных. Но мы же личности, отдельные индивидуумы со своим мыслями, чувствами, планами. Поэтому сейчас у него не сходятся концы с концами.
— Что ты хочешь этим сказать? — она больше не плакала, а лишь изумленно смотрела на него,
Камерон глубоко вздохнул и поднес стакан к губам. Допив остаток виски, он сосредоточился на одной-единственной мысли — как же ее убедить в своей правоте? Сейчас можно подвести черту, поставить решающую точку, для этого нужно рассказать о себе начистоту. Он помедлил, обдумывая, как это лучше сделать, и момент был упущен. Он с досадой тряхнул головой.
— Пойми меня правильно, Нина, — процедил он сквозь зубы. — Сегодня утром я невольно подслушал ваш разговор. Подчеркиваю, невольно. Мне показалось, что ты говорила что-то о самоубийстве героини.
— Да.
— И он не отрицал такую версию?
— Нет, сказал только, что «не хотелось бы», но если это будет неизбежно…
— А как она кончает счеты с жизнью?
— Вроде бы бросается в море.
— Ага, топится, значит.
Нина улыбнулась.
— Да, видимо, так.
— А сценарий ты видела?
— Сценарий?
— Да-да, сценарий, такой, знаешь ли, написанный на бумаге текст, который тебе ежедневно должен предоставлять Рот, а Готтшалк, если на то пошло, каждое утро прочитывать то, что тот натворил ночью, и утверждать.
— Нет… никакого сценария я не видела.
— И не увидишь, — Камерон насупился.
— Насколько мне известно, его и не существует в готовом виде. Он все придумывает и импровизирует по ходу съемок…
— Конечно, импровизирует, — подхватил Камерон, — и заставляет нас подчиняться. Если хочешь знать мое мнение, он самый настоящий деспот.
Нина нахмурилась.
— Во-первых, это его право, он же режиссер, творческая натура, создатель будущей картины. А во-вторых, ты очень изменился со вчерашнего вечера, я даже не знаю, когда ты настоящий…
— Вчера ты просила увезти тебя отсюда, — он с надеждой посмотрел в ее лицо. — Ты сама хотела уехать вместе со мной.
— Помню.
— Ты не изменила своего решения?
— Не знаю. Вот прямо сейчас… Я, наверное, не готова, все смешалось у меня в голове.
— Что же произошло, что заставило тебя усомниться?
— А что произошло с тобой? — вопросом на вопрос ответила Нина, совсем как утром, прижимая руки к щекам.
— Ничего особенного, я просто стараюсь склеить нужные эпизоды и выкинуть лишние. Говоря киношным языком, занимаюсь монтажом.
— Я не об этом. Что ты сделал с Бруно? Твоя выходка может плохо для него кончиться. Зачем ты это сделал?
— Да потому, что он заодно с Готтшалком. Сейчас объясню.
— Все объяснения позже. Бруно ведь живой человек, неужели ты не понимаешь? Еще не известно, сможет ли он выкарабкаться из этой истории, он вообще может ослепнуть. Чтобы ты знал, его на вертолете повезли в больницу. Откуда такая жестокость?
Камерон коротко хохотнул. Значит, там, на крыше, вертолет не выслеживал его. Отлично. Кстати, он и не испугался вовсе. Напугала его чайка, своей шаркающей походкой напоминавшая оператора. Все к черту. Все треволнения этого бесконечно длинного дня — к черту. Ошибки, неверные предположения и выводы сменяли друг друга. На мгновение ему стало тошно, но он взял себя в руки. Немедленно выкинуть из головы неприятные мысли, приказал он себе, иначе можно окончательно потерять нужный момент. Он посмотрел на Нину.
— Бедный старина Бруно. Он что, на самом деле может ослепнуть, или ты хочешь пробудить во мне чувство вины?
— Пока ничего не известно. Его сейчас обследуют.
— Не стоит так волноваться, — хмыкнул он. — Бруно неистребим, его подпитывает всепоглощающая страсть — кино. Ему надо отснять этот фильм, да еще сделать новый, свой собственный, эпохальный, с тобой в главной роли. Ты там будешь олицетворять мечты и надежды нашей нации. Если, конечно, справишься.
— Что за чушь ты несешь?
— Он сам мне об этом сказал. Он, видишь ли, считает, что никто, кроме тебя, не сыграет его героиню. А знаешь, почему он так решил? Да потому, что сейчас ты уже полностью превратилась в Маргарет, потому что твое сознание подчинено Готтшалку и его бредовым идеям. Ты, может, и хочешь вырваться из его пут, но не смеешь, и поэтому на тебя давит груз вины. Бруно уверен, что ты непременно предашь Готтшалка, сбросишь с себя его чары, и это будет как бы наказанием, которое ты отработаешь в его картине.