Но, видно, не суждено было нам съесть пироги. Вбежал связной от комбата и с порога крикнул:
— Приказано заводить машины!
— Прощайте, пироги, — с грустью произнёс Котов.
— А может быть, всё-таки съедим? — говорит механик Смирнов, а сам смотрит на меня умоляющими глазами.
От плиты идёт приятный запах печёного хлеба и пригоревшего яблочного сока. Я говорю радисту Зуеву:
— Завёртывай их в бумагу, а там видно будет…
Шпрее. Это река, на которой стоит Берлин. Ещё одна укреплённая линия нацистов. Ночь звёздная, но безлунная. Опять всюду ухают пушки. Танки вытянулись в цепочку, идут почти впритык друг за другом… Впереди переправа. Как-то мы сумеем выйти на западный берег Шпрее, а там?..
Мы стоим уже сутки в густых горящих лесах Германии. Бой идёт от нас далеко, километрах в пяти. Скучно сидеть… Танкисты ещё и ещё раз проверяют боевые машины. На башнях многих машин красуются надписи: «На Берлин!», «Мстить за советских детей!», «С боем ворвёмся в логово зверя!» Только на нашем танке короткая надпись «Пионер». Смирнов стоит у башни, держится за ствол пушки и декламирует:
Метёт военная метель,Горюет где-то мать,Урал за тридевять земель,А враг — рукой подать…Костры успели догореть,Горнист подъём сыграл,А сердце так и тянет петьПро наш седой Урал.Но если рядом дышит враг,Твой дом ещё далёк, —Держи, танкист, на запад шаг,Чтоб цвёл родной восток!..
Ему устроили овацию, а он говорит: «В Берлине ещё не то прочитаю!..» А немного подальше от нас, тоже у танка, сидит баянист. Баян — подарок ЦК комсомола. Его вручили нам в Кубинке, под Москвой. На серебряной монограмме баяна надпись: «Пусть широко и свободно льются победные песни уральцев-добровольцев на освобождённой от врага земле». И песня «В лесу прифронтовом» несётся по лесу, но уже на чужой земле. Так отдыхают танкисты перед боем.
Жёлтая вода Шпрее пенится от рвущихся мин, снарядов и бомб. Но танки переправляются широким потоком. Первыми начали переправу танкисты-уральцы из Свердловска. За ними идут челябинцы и наш танк «Пионер».
Сегодня мы отправили пионерам первую тетрадь — дневник и письмо. Пусть ребята не осудят нас, что мы мало и бегло пишем… В бою много не напишешь. Но кое-что всё-таки о танкистах они узнают из этих записей…»
«26 апреля. Мы в Берлине! Позади канал Тельтов — юго-западная окраина фашистской столицы. Гитлер бросил на защиту её лучшие силы. Тут и отряды СС, тут и специальные гренадёрские части, танковые дивизии со страшными названиями «Мёртвая голова», «Адольф Гитлер», и особые полки «Тигров»[50], «Пантер»[51], авиационные части. Всё брошено на спасение Берлина, но война уже ворвалась на его улицы.
Утром после сильного артиллерийского налёта танкисты-уральцы пошли на штурм Берлина. Оборона врага на канале Тельтов была прорвана. Танкисты, пехотинцы, артиллеристы ворвались в городские районы Берлина: Целендорф, Далем, Лихтерфельде. Бои идут за каждый квартал, за каждый дом.
Ночью в Берлине была поднята воздушная тревога. Застонали и завыли сирены. Мы вышли из танка, но увидеть ни в небе, ни на улицах города ничего не могли. Еще раньше, с острова Ванзее гитлеровцы бросили против нас большие силы. Тут дрались не только старые солдаты Гитлера, но и тотальщики — то есть юнцы и старики. Попадая в плен, они ревели, кричали и охали:
— Аллес капут… Дер криг ист нихт гут… Хитлер ист нихт гут. — Но по ночам из чердаков домов, из зияющих провалов окон разрушенных зданий они стреляли по нашим танкам фаустпатронами…
Наш батальон вышел на окраину одного парка. Громыхание гусениц по мостовым привело врага в движение. Он открыл огонь вслепую на звук и лязг танков. Снаряды рвались то позади, то впереди, то где-то по бокам, но всё же нам досталось тяжело. У одного танка заклинило башню. Тогда танкисты превратили его в огневую точку и с места вели огонь по кварталу, куда враг стягивал новые силы…
Разведчики донесли, что слева, у парка, фашисты сосредоточили шесть самоходок, три «Тигра» и несколько пушек. Огонь был таким плотным, что нашим танкам пришлось укрываться в развалинах разбитых домов. Мы решили обмануть врага. Наш «Пионер» начал вести огонь по врагу, как бы давая понять, что наступление идёт отсюда. А остальные наши пять танков пошли в обход, по узкому переулку в тыл врага и открыли дружный огонь, уничтожая вражеские огневые точки. Когда на минуту прекращался огонь, мы слышали русское раскатистое «Ура!». Скоро наш «Пионер» соединился со своими танками, но их было уже не пять, а три, два погибли в бою…»
«2 мая 1945 года Берлин пал! На облупленной крыше рейхстага реет алое победное знамя советских войск… Мы уже несколько часов не ведём огня. Тихо в Берлине… Куда ни посмотришь, всюду обгоревшие развалины каменных стен. Из многих зияющих дыр окон спущены белые полотнища — флаги побеждённых.
Ради жизни, ради мира мы пришли сюда и выполнили приказ Сталина, приказ Родины. Сегодня мы празднуем победу. Думы наши о Родине, об Урале. Мы сидим на танке. Где-то недалеко льётся весёлая песня… Я пишу эти строки и думаю: пал Берлин… Ещё дымят развалины, но кончилась канонада, и в Берлине стало тихо. Непривычна для нас эта тишина. Но она приятна и радостна. Пройдёт время и, наверное, писатели и поэты напишут об этом книги. А пока я пишу в свой дневник эти строки, чтобы послать его вам, нашим славным друзьям-пионерам на родной Урал»…
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Ян Шпачек сидел дома, ожидая дядю Вацлава, но тот где-то задержался. Солнце уходило на запад. В открытое окно маленькой комнаты тянуло пьянящим ароматом сирени и лопнувших почек тополей. Воздух был неподвижен. В мягкой дымке голубого неба на горе виднелись башни Градчан. Ян смотрел на золотые от солнца башни, на утопающие в зелени кварталы родного города и думал о себе. Он остался совершенно один. Умер дед, не стало отца. Как ему плохо одному. Чем дальше его отделяло время от часа разлуки с отцом, тем чаще и чаще Ян думал: когда же, наконец, придёт хоть маленькая весточка? Неужто он забыл, забыл Яна? Нет, отец не мог забыть. Только он где-то так далеко, что и письма прислать не может.
Грустно Яну. Всегда грустно, как только он остаётся без товарищей. И Зденек не приходит, и Франтишек пропал, а ведь они собирались на Влтаву, в садик, где проводили тайные сборы. В этом году они ещё не были там. Хорошо бы, если дядя Вацлав дал какое-нибудь поручение. С тех пор как Ян помог ему добыть портрет, отношения у них наладились совсем по-деловому. Дядя Вацлав поговаривал о скорой победе, а недавно, между прочим, сказал, что фашисты скоро «уберутся из Праги».
У Яна с новой силой вспыхнула надежда на скорую встречу с отцом. Но когда это будет? Когда, наконец, враг «уберётся» из Праги? Говоря об этом, дядя Вацлав добавил:
— Наместник Гитлера в Чехословакии Франк объявил, что «если немецкие фашисты будут вынуждены уйти из Праги, то они громко захлопнут за собой двери».
— Как «захлопнут двери»? — спросил Ян.
— Э, мой мальчик, они это умеют. Грозят уничтожить Прагу так же, как в своё время деревню Лидице.
Ян сразу вспомнил газету и сообщение про Лидице, читанное когда-то. Тяжело стало Яну от таких мыслей. Что будет с Прагой? И он снова смотрел на купола и шпили Градчан, и ему казалось, что дядя Вацлав пошутил. Разве может рука человека подняться на такой город!
Зденек влетел в комнату первым. Долговязый, худой, возбуждённый. За ним тихий, но весёлый Франтишек. Ян бросился навстречу им. Друзья были возбуждены до крайности. Зденек сказал:
— Пал Берлин!
— Как «пал»? — спросил Ян.
— Красная Армия столкнула, — спокойно пояснил Франтишек.
— Красная Армия в Берлине?
— В Берлине!
— Вы откуда узнали?
— А вот и узнали. Понял?
— Значит, двери не захлопнутся, — машинально сказал Ян.
— Какие двери?
— Двери Праги…
— Ты чего нам голову морочишь? — сказал Зденек, глядя на Яна непонимающими глазами.
— И совсем нет, — ответил тот.
Друзья бойко разговаривали, обсуждая на свой лад неясные вести о Берлине и о своей Праге.
А между тем, в подвале одного дома шло совещание подпольщиков. В довольно большом, полутёмном помещении было тесно и душно. В зарешеченные окна едва-едва пробивались лучики заходящего солнца. Они играли на сосредоточенных лицах рабочих, на их простой одежде, золотились на сырых стенах. Здесь очень сыро — точно весь подвал под прессом, который выдавил из стен всю воду, и она ползёт струйками вниз. Люди сидели, устроившись, кто как сумел. Многим пришлось стоять.
Невысокий плечистый человек с усталым мужественным лицом говорил тихо и твёрдо. Каждое его слово всё увеличивало тревогу и заботу собравшихся.