Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

– Печаль в меня вселилась, – оправдывался Ятчоль. – Помрачение от печали находит. На Мэмэль, будто келючи, рычу. Она вздрагивает от страха по ночам так, что боюсь, яранга развалится.

– Может, не от страха она вздрагивает? Мужчина должен знать, как лучше избавить жену от дрожи, – пытался все перевести на шутку Степан Степанович.

– Без плохой воды не получается.

– Ну хорошо, муки, керосину, свечей, спичек, табаку я тебе в долг дам, хотя ты и редко долг отдаёшь. Сам, понимаешь ли, потом из своего кармана за тебя рассчитываюсь. Но плохой воды не дам.

– Тогда я керосину напьюсь, – с разнесчастным видом погрозил Ятчоль. – Напьюсь керосину, трубку закурю и загорюсь. Одна зола от меня останется. Вечественное доказательство, что ты виноват. Судить тебя будут.

Чугунов хохотал, вытирая кулачищами глаза. Успокоившись, сказал назидательно:

– Ты бы почаще в море выходил. Вон другие охотники за день по нескольку нерп добывают.

– Нерпа не любит печального охотника. Когда человек весёлый, тогда и нерпе приятно. Он у отдушины сидит, посвистывает, шутит сам с собой, песенки напевает, смеётся, рукояткой ножа по льду постукивает. А нерпы, они народец такой – как женщины, любопытны. Ни за что не утерпят, чтобы не вынырнуть и не посмотреть, кто там сидит такой весёлый.

– Ну, и ты сидел бы себе, да и ножиком постукивал, если свистеть или петь тебе не хочется, если тебе совсем не до смеху. Нерпу добудешь – сразу запоёшь…

Ятчоль безнадёжно махнул рукой:

– Нет. Не получается. Стучишь, стучишь, а толку никакого. Стук какой-то невесёлый. Неумные люди про нерпу выдумали, что она глупа. О-о-очень умна нерпа. Всё понимает.

И тут Чугунов в шутливом своём отчаянье подал совет, который и привёл Ятчоля к невероятным поступкам.

Ещё в первой своей фактории Чугунов подарил ему балалайку. Правда, Ятчоль, кроме «барыни», так ничего другого бренчать и не научился, зато появилась у него страсть к музыке. Купил он патефон и множество пластинок. И вот, памятуя это, Степан Степанович и сказал, выходя из-за прилавка и обнимая неудачливого покупателя за плечи:

– Поставь, понимаешь ли, патефон у отдушины, и пусть он себе играет! Нерпы тучами к тобе попрут.

Ятчоль какое-то время чесал себя за ухом, что-то прикидывая в уме глубокомысленно, и вдруг ушёл из магазина, не сказав ни слова. В тот же день он отправился в морские льды пешком, пока неподалёку, чтобы испытать патефон. Нашёл отдушину нерпы, разрушил ледяной колпак, завёл патефон. Замёрз патефон, никак не крутится. Ятчоль и руками его отогревал, и дул на него, наконец что-то такое в нём разработалось, и в безмолвных арктических льдах зазвучало танго «Брызги шампанского».

А Ятчоль, нацелив гарпун на отдушину, терпеливо ждал, приговаривая:

– Ну, сейчас нерпа пойдёт. Только вот зря я рассказал всем, что ушёл с патефоном. Теперь и другие будут патефоном выкликать нерпу.

Отзвучали «Брызги шампанского», а нерпа так и не показалась.

– Ничего, сейчас приплывёт, – не терял надежды Ятчоль. – Вот заведу «Калинку-малинку» – сразу приплывёт целое стадо.

Завёл Ятчоль самую любимую свою пластинку и снова нацелил гарпун. Ещё раз завёл ту же пластинку, чувствуя, что ручка патефона крутится всё труднее. Удручённый плачевными результатами своих испытаний, Ятчоль опустил гарпун, от тоски напала на него сонливость – он уже начал было клевать носом под «Калинку-малинку».

До того момента, как Ятчоль начал клевать носом, рассказ этот, повторяемый в разных вариациях, не менялся. А дальше, сколько было рассказчиков, столько и вариантов. Мильхэр сегодня уверял, что Ятчоля якобы разбудил умка. Заревел за спиной Ятчоля умка, поддал его пинком, чтобы возле отдушины зря не сидел. Ятчоль едва в торос лбом не угодил. Потом спрятался за торос, осторожно выглянул. Умка обнюхал патефон, полизал. Видно, поранив язык о мёрзлое железо, зарычал, ударил патефон лапой.

– Осторожнее, глупая твоя голова! – закричал Ятчоль. – Ты же мне патефон поломаешь!

А умка пинал патефон, грыз его зубами, видно, хотел в серёдку заглянуть: нет ли там живого существа, которое только что подавало голос? Потом пластинки раздавил и начал их жрать.

– Ты бы хоть «Калинку-малинку» не трогал! – кричал Ятчоль, – Чтоб ты, обжора, патефонную иголку проглотил! Жаль, что я карабин у отдушины забыл! Узнал бы ты у меня, кто такой Ятчоль!

Исковеркав патефон, умка фыркнул, встал на задние лапы, потоптался вокруг отдушины. И вдруг замер.

– Вот къочатко проклятый, – тихо промолвил Ятчоль, – сейчас мою нерпу поймает…

Так ли оно было или не совсем так, но Ятчоль уверял, что умка ударил по голове на редкость большую нерпу, которую он «Калинкой-малинкой» выкликал. Вытащил обжора нерпу и начал жрать. И, наверное, к отдушине ещё целое стадо нерп приплыло, и все до одной Ятчоль смог бы загарпунить, если бы патефон был цел и не мешал умка.

Вот эту историю заново и начал рассказывать Мильхэр, а Ятчоль лежал с закрытыми глазами у его ног и слушал, как ревел мотор, как плескалась морская волна о борта вельбота. Охотники хохотали, смеялся и Журавлёв, правда, намного сдержаннее: он был здесь больше гость, а не хозяин, надо было проявлять соответствующий такт. Пойгин управлял вельботом, всматривался в море, посасывая трубку, и улыбался одними глазами, с удовольствием внемля шуткам. А Мильхэр не унимался.

– Когда умка сожрал добычу, сел на снег, по голове себя пошлёпал. И вылетела из головы умки его дума в образе ворона. Пролетел ворон над Ятчолем и сказал человеческим голосом: «Хорошую нерпу ты приманил. Спасибо тебе. Приходи на следующий раз с балалайкой».

Охотники изнемогали от хохота. Тымнэро, повалившись на спину, тоненьким голоском сквозь хохот кричал:

– Вот Ятчоль «Барыню» играл бы, а умка плясал!..

– И ещё один ворон вылетел из головы умки, сел перед Ятчолем на снег и вдруг говорит: «Что-то непонятный запах идёт от тебя, смотри не навлеки на себя тем запахом къочатко».

Тут уж Ятчоль не вытерпел. Резко поднявшись, он упёрся в колени насмешника и обрызгал его в ярости слюной.

– Ты рунтэтылин – врун! Было совсем не так! Ворон полетал, полетал над моей головой и сказал: «Ты храбрый мужчина. Другой уже добежал бы до самого берега, а ты спокойно смотришь, как медведь жрёт твою нерпу, и трубку покуриваешь».

– Послушайте, что было дальше! – словно припомнив ещё более интересную подробность, на этот раз воскликнул Акко. – Умка карабин Ятчоля схватил и начал стрелять. Хорошо, Ятчоль за торос спрятался, а то не было бы теперь среди нас одного из самых храбрых и достойных охотников!

Ятчоль повернулся в сторону Акко, выхватил из его рук трубку, глубоко затянулся, с неподдельной печалью сказал:

– Вам что, а мне «Калинку-малинку» жалко. Сожрал её умка. Будто сахар на клыках хрустел.

– Ничего, купишь новую, – сказал Пойгин, поднося к глазам бинокль. Видно, что-то заметил в море. – А патефон у тебя есть. Цел он у тебя. Мэмэль недавно к Кайти с ним приходила…

– Это другой! – вскричал Ятчоль. – Можешь спросить у Чугунова. Я лучшего песца отдал за новый патефон.

– Ну, ну, пусть будет другой. Посмеялись, и хватит, – не то чтобы строго, но в то же время как-то непререкаемо сказал Пойгин. Исчезли улыбки с лиц охотников, появилась на них озабоченность и ещё ожидание встречи с возможной удачей, пробуждающийся азарт.

Море манило всё дальше и дальше. Позади далеко-далеко виднелся берег, обозначаясь снежными вершинами прибрежного хребта. Оттуда, покинув свои скалы, летели чайки и протяжными вскриками словно предупреждали: море уже намекает, что там, дальше, оно не просто море, а Ледовитый океан. Журавлёв поёживается от студёного дыхания океана, поднимает к глазам бинокль. Вдали маячат ледяные поля. Охотники, наверное, видят их невооружённым глазом. Парят над вельботом чайки, в дыхании моря крепкий настой йода и соли. Журавлёв поворачивается в сторону берега, набрасывает в блокноте силуэты снежных вершин. Он не один раз выходил с охотниками в море, вглядывался в морских зверей, расспрашивал об их повадках, записывал в блокнот и даже зарисовывал увиденное. Пойгин смотрел на его рисунки и дивился тому, что моржи на бумаге лежат точно так же, как те, живые, что лежат на льдине. Это поразило его. Пойгин сам попробовал рисовать, но понял, что это ему недоступно, и чувство расположения к Кэтчанро у него ещё больше окрепло: если ты не умеешь делать того, что умеет другой, то у тебя есть одна возможность уравняться с ним – выразить ему своё уважение, зависть лишь покажет, насколько ты ничтожен. Эту истину внушал Пойгину ещё его дед.

А жизнь Журавлёва наполнялась особенным смыслом от ощущения, что он всё глубже и глубже постигает душу истинного чукчи, что ему стали доступны его толкования мира, стала ясней его философия, этика, что он понимает, в чём незаурядность этой личности.

Так было и на этот раз. Поднимайся, поднимайся, Кэтчанро, всё выше и выше, тебе есть о чём рассказать. Да, Журавлёв думал о том, что ему надо браться за перо: пусть он напишет не роман, не повесть, на это он не претендует, нет, пусть это будут просто записки учителя, живой человеческий документ. Ведь это правда, что душа Пойгина открывается ему всё новыми и новыми гранями, и рассказать о нём – это значило бы очень многое объяснить в жизни маленького чукотского народа, и не только в его жизни.