Читать интересную книгу Макс - Алексей Макушинский

И я шел только что, возвращаясь домой, мимо Максовой, с тех пор нисколько не изменившейся, как уже говорилось, мансарды, и совершенно ясная тень ее лежала на освещенном луною поле, и тень дерева, с его парящей по-прежнему в воздухе, в осязаемом сумраке, кроною…

Там есть один холм, как сказано, один-единственный холм, там, в глубине, с которого, и только с которого, в какой-нибудь, в конце лета, к примеру, как будто настежь распахнутый день, видна бывает, вдруг, тоненькая, за всеми прочими холмами, полями и перелесками, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска воды: море, море, еще и еще раз, бесконечно далеко отступившее, внезапно, безмолвно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них…

— Да, как август, — сказал Макс, — как август, как август. А впрочем… Бог с ним, с этим августом, — сказал он, я помню.

И вдруг засмеявшись, пошел, по склону холма, к велосипедам, оставленным у обочины, и через несколько, вслед ему, моих собственных и вполне удивленных шагов, она, полоска, исчезла, лес и небо сомкнулись.

И затем все опять изменилось, в одну какую-то ночь; проснувшись, наутро, вновь увидел я, за окном, темно-серое, совсем низко нависшее небо, с отчетливо отделявшимися от него, еще более низкими, чуть менее темными, серо-дымчатыми и очень быстро летевшими облаками; и капли дождя на траве, на ветках и листьях, уже желтеющих; и дождь этот, целый день, то начинался, то снова кончался, то превращался вдруг в совсем мелкую, совсем тихую морось; и на другой день снова в нее превратился; и выходя в лес, или в дюны, один или с Максом, снова слышал я во всем этом, в падении этих капель, отзвук августа… Бог с ним… да, Бог с ним, конечно… а между тем, он сам, Макс, он первый заговорил со мною об этом, и сказал, что да, да, похоже, да, очень похоже… и в глуши, в чащобе стоял уже совершенно осенний, уже грибной, терпкий запах; и стволы осин казались простым сгущением воздуха; и уже почти дойдя до шоссе, мы повернули направо, и пошли через ясный, сосновый, как будто расступавшийся перед нами, мягкими и мокрыми иглами, валежником устланный лес… и даже если они ничего не хотят от нас, эти деревья… он улыбнулся, я помню; он ушел, я помню, вперед; все дальше и дальше уходил он, как некогда, почти теряясь среди замерших сосен, в гулкой влаге, со всех сторон окружавшей его… И были ночи, конечно, и шелест веток, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши, и редкий шум по шоссе пролетавших машин, издалека появлявшийся, понемногу стихавший… и я вдруг снова видел ее целиком… и как некое целое, мою, следовательно, еще и еще раз, теперь уже так близко подошедшую к завершенью историю… со всеми ее поворотами; и вспоминая август, вспоминал, среди прочих времен, прочих зим, ту снежную, темную, теплую, вторую зиму в истории, те, тогдашние, теперь уже куда более понятные мне ощущения… самую… и самую тайную, может быть, из всех моих предпосылок… И уже все разъехались, и мы проводили на остановку наших… теперь уже только моих, и теперь уже снова уехавших отсюда знакомых, и нам самим уже следовало подумать об отъезде, о билетах на поезд — куда же? Он предложил мне поехать сначала в тот, совсем другой город, лишенный названия; я согласился. И мы поехали прежде всего за билетами, в ближайший к нам, в двадцати пяти километрах отсюда расположенный, как сказано, город, отнюдь не курортный, не на велосипедах, на сей раз, на попутных машинах, и причем (дочертим карту и проведем последние линии…) не по тому, отходящему от соседней деревни (машины попадались там редко…), но по чуть более оживленному, от уже давным-давно, много раз упомянутого мной перекрестка (мы доехали до него на автобусе…) отходящему — влево — шоссе, по которому, на велосипедах, почти никогда мы не ездили, до сих пор я не езжу. Там слишком много подъемов, для машины не трудных, если ехать на велосипеде — мучительных. Но никаких машин не было; и постояв немного на остановке, у перекрестка (тоже, разумеется: столбик, тоже: скамейка…), мы пошли, я помню, пешком, по шоссе, черневшему, загибавшемуся среди едва знакомых нам сосен; и затем, через два километра, поймали, все же, машину, легковую машину, очень быстро — подъем, спуск и снова подъем — холмы, поля и снова холмы — один, другой хутор — долетевшую, домчавшуюся до города, с его булыжником мощенными улицами, железнодорожной станцией, кассой; еще более пустынным, печальным, заброшенным показался он мне в тот день. Мы купили билеты; мы зашли, снова, в кафе. Домой? Да, домой. И надо было снова ловить машину, и было не совсем понятно, я помню, где же ее ловить.

Мы решили выйти из города — и очень долго шли, я помню, по неожиданно длинными оказавшимся улицам, мимо двух-, трехэтажных, мимо каких-то, вдруг, новых, или сравнительно новых, пятиэтажных, по большей части, домов, огородов, заборов, сараев. Все это кончилось; машин опять не было. И когда появился вдруг… мы обернулись… выезжавший из города и набиравший скорость, на шоссе, грузовик, Макс, посмотрев на меня, рассмеявшись, взмахнул, конечно, рукою, и выбросил ее в воздух, и вновь, выдохнув, опустил; и грузовик, проехав, остановился; и мы побежали к нему по обочине; и совершенно ясно — вот, вот, на бегу — видел я и белый, конечно, песок, и белый щебень, и мостик через канаву, и последнюю, непонятно откуда возникшую и уже ничего не окружавшую изгородь, и поле, открывшееся за нею, и мелкий, за полем, еловый лес на пригорке, с двумя, тремя, может быть, светлыми и до самых крон обнаженными соснами, возвышавшимися над ним… и Макс, договорившись с водителем, сказал мне: в кузове: конечно, в кузове мы поедем; и мы поехали, разумеется, в кузове, сидя, в глубине его, на каких-то, на сей раз, кусках не очень чистого, я помню, картона. Но что-то грохотало и гремело вокруг нас, по-прежнему, задний борт кузова, может быть, с его железными, продетыми в петли, задвижками… и совсем, и совсем огромным казалось это темное, серое, низкое, над убегающими полями, улетающими деревьями, небо… и трепал, конечно же, волосы, и стоило нам повернуться, пробегал, конечно же, по щекам — дорожный, влажный, всем пространством, всей далью отзывавшийся ветер… и был ручей в низине, и какое-то, вдруг, болото, и трава, и кочки, и — снова — холмы, и хутор, и мокрое сено, собранное в стога, и еще один хутор; и грузовик, на перекрестке, остановился; и мы проводили его, конечно, глазами — он поехал прямо, уменьшаясь в размерах, свернул налево: вдоль линии берега — и пошли, снова, пешком — автобуса в обратную сторону не было — по теперь уже очень хорошо знакомому нам шоссе, по которому, впрочем, пешком никогда не ходили; и шли очень быстро, я помню; и чем дальше шли мы, тем легче было идти; и теперь уже прибрежный лес стоял, вокруг, неподвижно; и уже почти были сумерки, когда дошли мы, наконец, до деревни. Вот так, вот так все кончается… И весь вечер просидели мы в его, разумеется, Максовой, над землей повисшей мансарде; и на другой вечер, за день до отъезда, тоже сидели в ней; и в эти последние дни, не дожидаясь моих вопросов, но по-прежнему, удивительным образом, как о чем-то уже отступившем, уже почти не имевшем значения говоря обо всем этом, он рассказал мне, как он здесь жил до меня, без меня… о почте, о встрече с Алексеем Ивановичем… и вновь засмеявшись, вновь сказал, что — вот так, вот так все кончается… вот и это лето закончилось… и что же, спросил я его, что же будет теперь?..; только не говори мне, сказал я, что тебе… все равно. Мне действительно все равно, сказал он, смеясь. Хотя, с другой стороны… нет, неважно, неважно. И спустившись по лестнице, я увидел звезды, среди облаков, и еще немного постоял, разумеется, держась руками за мокрые, деревянные, крашеные, и с отстающею краской, перила.

54

Я был уверен, что я вернусь; я не знал лишь когда; в последний раз, уже из автобуса, посмотрел я на столбик, скамейку; двери закрылись, автобус отъехал.

И вот, следовательно (электричка, поезд, бессонная ночь…) — вот, значит, после каких-то, вполне поддающихся описанию, но все-таки безымянных дорог, полей, перелесков, — хуторов, холмов и долин, как будто затерянных, в своей безымянности, в огромном, неизмеримом, со всех сторон окружающем их пространстве, — возникающих из него и опять исчезающих в нем, — вот, значит: улицы, парки, проспекты, дворцы и каналы, — или, иначе: названия, — с такой уверенностью вписанные в пространство, что (говорил я Максу: мы шли, я помню, по набережной, от Зимнего к Марсову полю: Нева, ветер; серый ветер над серой рекою; и на том берегу: Петропавловская, с ее шпилем и кусочком песчаного берега, крепость; и — обернувшись: Ростральные колонны, Васильевский остров, Биржа, Стрелка, ступени, ведущие прямо к воде…) — что (говорил я…) этот город, не правда ли? кажется — или вдруг кажется, может быть: своим же собственным, не правда ли? описанием… — вот, следовательно, после безымянных, каких-то, долин и затерянных, где-то, холмов, этот (говорил я Максу…), хотя и лишенный имени, но как будто насквозь описанный и почти совпадающий со своим же собственным описанием город, — этот город (еще и еще раз…), где он, Макс, был… неужели всего лишь год?.. да: год назад, где сам я несколько лет не бывал и где, на второй или, может быть, на третий день по приезде, Макс, сворачивая с Невского проспекта на Екатерининский канал, столкнулся, значит, с шедшим ему навстречу, сворачивавшим, соответственно, с канала на Невский — Сергеем Сергеевичем (устроителем, режиссером…).