Может, и правильно... Пора остановиться, иначе будет поздно... И сны о том же. Интересно, понимает ли это Гришка Габаев, бородатый Кулаков? Вряд ли, фантазия у обоих отсутствует начисто.
Сев к столу, Геннадий написал заявление с просьбой освободить его от обязанностей председателя федерации.
Перед тем как выйти из дома, он подошел к окну. Солнечно, ясно, тепло... Иллюзия. Просто начался отопительный сезон. А на наружном термометре всего семь градусов, осенний ветер порывами гнет черные деревья и разбрасывает сухие листья. Колпаков чувствовал, что сегодняшний день будет переломным в его жизни, но не предполагал — насколько. Снова подумалось о Габаеве и Кулакове. Почему мысли именно о них приходят в голову? Может, они, в свою очередь, думают о нем?
Габаев не вспоминал о Колпакове. Он занимался с нунчаки — тяжелые поверхности снаряда со свистом рассекали воздух, послушно описывая вокруг замысловатые траектории. Гришка лично точил неподатливый гетинакс, любовно полировал, подбирая под себя размеры, вес, длину цепочки. Ловко перехватывая нунчаки из руки в руку, зажимая под мышкой, меняя направление удара, он с удовлетворением чувствовал, что старался не зря: снаряд получился отменный.
Если о Колпакове Габаев не вспоминал, то Кулаков занимал в мыслях значительное место. Мерзавец опять перешел ему дорогу.
Им становилось тесно в одном городе, и Габаев обдумывал планы устранения ненавистного конкурента. Анонимный звонок в милицию? Не годится: эта горилла много знает, если откроет рот на допросах...
Взять группу «телохранителей» и разгромить его штаб-квартиру, разбить технику, порвать пленки? Заманчиво... Но будет много шума, и опять вмешается милиция...
Предложить убраться из города? Самый лучший выход! Но вряд ли он согласится.
Если следовать традициям каратэ, остается смертельный поединок — где-нибудь в затемненной фанзе или на морском берегу, как в красочном видеофильме, вызывающем восторг у молодых зрителей. Чего стоит одна кульминационная сцена: герой в прыжке разрубает ладонью поставленную в блок руку противника от кулака до локтя, и тот пытается левой сложить распадающуюся кисть...
Что ж, можно поговорить с Кулаком. Если не захочет добровольно уйти с дороги — предложить схватку при свидетелях. Не насмерть, конечно, — кто остался на ногах, тот и победил... Григорий подтвердит и упрочит авторитет — слух сразу расползется. А репутация бородатой обезьяны лопнет как пузырь, только и останется объедки подбирать. В том, что он победит Кулакова, Габаев не сомневался.
А Кулаков придерживался на этот счет другого мнения. Он проснулся поздно, с ощущением тяжкого похмелья, бычье здоровье пока позволяло совмещать пьянки со спортом, хотя интенсивность занятий приходилось постепенно снижать. И с самого утра подумал о Колпакове и Габаеве. О первом напомнил еще побаливающий нос, о втором — вчерашний разговор в веселой разгоряченной компании: якобы Гришка нелестно отзывался о нем и даже грозил проучить при случае.
«Посмотрим еще, кто кого проучит!» — думал Кулаков, разглядывая в зеркале отекшие глаза — единственную выглядывающую из обильной растительности часть лица.
Он считал себя сильнее и одареннее бывших наставников и, как все недалекие люди, отрываясь от реальности, завышал свои возможности.
— А с тобой особо поквитаюсь! — грозно обратился он к воображаемому Колпакову, трогая свернутый нос.
Колпаков вышел на улицу, зябко поежился, запахнул воротник и направился к машине.
— Геннадий Валентинович! — услышал он за спиной знакомый голос и, обернувшись, увидел Писаревского, озабоченно трусившего следом с большой кожаной папкой, прижатой к округлому животу.
— Опаздываю, подбросишь до института? Только из командировки, сегодня отчет на совете... Да и вообще уйма дел...
Жалобно посетовав, толстяк облегченно ввалился на сиденье, машина просела.
— Как съездил?
Колпаков рассказал.
— Вот видишь, все, как я говорил!
— Возникли сложности с научным руководителем...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Какие? — Взгляд неуклюжего толстяка стал напряженным и цепким, сразу стало видно, что он не такой беспомощный и добродушный, каким умеет казаться. — Ясно! — Писаревский ловил мысль собеседника на лету, мгновенно вычленяя главное. — Значит, так: панику отставить. Тебе надлежит сделать нижеследующее...
Просительные нотки сменились командирской интонацией.
— Переговоришь с Дроновым, скажешь, что тебя оклеветали. Будь убедителен, смотри в глаза, он мягкий старикан, отойдет. Если же... Вряд ли, но не исключено, он станет в позу, тут его бульдозером не сдвинешь, тогда пойдем по другому пути: подключим инстанции... Накануне защиты отказаться от научного руководства! И на каком основании? Подлого анонимного звонка! Нет, товарищи, понять такую позицию просто невозможно, а поддержать — тем более!
Хотя в машине они были вдвоем, Писаревский по привычке говорил свистящим шепотом, а последние фразы исполнил с надрывом, как добросовестный суфлер в кульминационной сцене какой-нибудь трагедии.
— Не получится с инстанциями, задействуем ректора...
— Вы потеряли чувство меры, — хмуро перебил Колпаков. Принципиальность и рассудительность ректора вошли в поговорку, заставить его поступать вопреки убеждениям было совершенно невозможно.
— Думаешь? — неприятно засмеялся Писаревский. — Разве я тебя хоть в чем-то обманул?
Пожалуй, нет. Его фальшивки на вид всегда казались подлинными. Их истинную цену знал только сам толстяк и тот, кто пользовался его услугами. По правилам игры обе стороны принимали ложь за правду.
— То-то! — назидательно продолжил Писаревский, по-своему истолковав молчание собеседника. — Ректор железный мужик, но... С приемным сыном отношения дьявольски сложные, парень считает, что отчим его не любит, конфликтует, мать разрывается между ними, плачет... Ад кромешный! Он не знает, как угодить мальчишке. — Писаревский выдержал паузу. — А мальчишка — твой ученик, без памяти влюбленный в своего сэнсэя! — Писаревский снисходительно улыбнулся. — Откажет ли он неродному сыну в единственной пустяковой просьбе — помочь любимому тренеру?
Смысл сказанного дошел до Колпакова внезапно. Вот стервятник!
Он затормозил, перегнувшись вправо и больно вдавив брюхо Писаревского, открыл дверцу пассажира.
— Выходите, приехали!
— Что? Действительно... А я увлекся... Ты в институт не зайдешь, едешь прямо? Ну, пока, спасибо, что довез.
Драматический жест обернулся фарсом: машина стояла у бокового входа в институт.
Колпаков рванул ручку скорости, и машина с ревом вылетела на центральный проспект.
«Надо было догнать его, дать пинка напоследок... Вот сволочь! Так влезть в сложности чужой семьи, найти болевые точки, чтобы в случае необходимости сыграть на них... А приручил Лыкова моими руками. Думает, что я с ним заодно!»
— Стервятник! — вслух сказал он.
«А разве не так? — мысль обожгла, прежде чем он успел ее додумать. — Разве ты. Гена, не заодно с Писаревским, его вальяжным приятелем и прочей нечистью?»
Он вдруг с болезненной ясностью представил, что незаметно для самого себя отошел от старых друзей: Зимина не видел целую вечность, с Окладовым в последнее время как-то не о чем говорить. Гончаров превратился в сугубо официальную фигуру — заведующий кафедрой, не больше. Умер Рогов, считавший его когда-то младшим братишкой.
Исчезли точки соприкосновения интересов с Колодиным, Савчуком, отдалился от Ильи Михайловича Дронова, да что там — от родной матери уехал будто не в другой район, а на противоположную часть земного шара!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Колпаков свернул за угол, миновал маленький заброшенный стадион, по инерции прокатился сквозь проходной двор и заглушил мотор на аккуратном асфальтовом пятачке, примыкающем к тыльной стороне Зеленого парка.
Заперев машину, он быстро прошел к небольшой калитке в старинной чугунной ограде, спрыгнул с низкой каменной лестнички и размашисто зашагал по неуютной, продуваемой ветром пустой аллее. Спортивная фигура и быстрые движения создавали впечатление направленной целеустремленности, и две по-зимнему одетые старушки, секретничающие на лавочке у подъезда, решили, что молодой человек спешит на свидание.