литературы XIX века, ни преподавательница философии – специалистка по Индии, кстати.
Вороновский уважительно кивнул, будто сообщая, что именно так он себе и представлял учебный процесс в доме на Тверском бульваре, где когда-то родился Герцен и неподалеку от которого молодой Юрий Мамлеев вдруг увидел мир таким, какой он есть на самом деле. Тем временем круглый философ все размахивал сборником Мамлеева и что-то кричал про Достоевского и его музей, обустроенный по последнему адресу проживания.
– Что же вы не выставили на обозрение его белье? – Как я понял, философ Калитин пересказывал свою беседу с сотрудниками музея. – Может, он носил не трусы, а женские рейтузы!
От этого, признаюсь, мне стало не по себе: все-таки одно дело – мамлеевский бредок, в уют которого Юрий Витальевич сам закопался по возвращении в Россию, а другое – вопящий бред о нижнем белье Достоевского, уверенный в своей тотальной политической правоте. Я устыдился собственного малодушного порыва и вновь стал слушать речь философа, однако через несколько минут с облегчением заметил, что не одинок в своей слабости.
– Регламент, уважаемые коллеги, – сказал Дубшин иронично-серьезно. Это, впрочем, не подействовало: Калитин продолжал свои крики в сторону вселенной, сообщая что-то о грядущей катастрофе.
– Читайте Мамлеева, – через какое-то количество минут начал передавать последнее напутствие задыхающийся философ, – и постарайтесь сделать по отношению к нему то, что он сделал по отношению к Достоевскому: прорвать его бездну и посадить в котомочку.
– Аусвайс, – сказал вслух Шаргунов и как будто сам удивился этому слову, почти случайно вытащенному из глубин его внутреннего словаря.
Установилась тишина. Сергей Шаргунов смотрел в зал, двигая головой, как замысловатая птица, будто кого-то выискивая, но не обнаруживая. Люди в зале, сидящие и стоящие, мялись в волнении и размышлениях о том, кто будет следующим.
– Кто у нас там следующий? – сдавшись самостоятельно найти жертву и одновременно мучителя, обратился Шаргунов не то к своему тезке Сибирцеву, не то к самому себе.
Каждый из сидевших на сцене окинул глазами присутствующих. Вверх поднялась рука, а за ней поднялось и все юркое тело некоего человека с полувьющимися волосами и серьгой в ухе. Не дожидаясь распоряжений церемониймейстеров, он подошел к микрофону такой походкой, какой обыкновенно от микрофонов отходят. Да и весь этот человек был как будто задом наперед – сказывалось очевидное знакомство с классикой декадентской прозы Франции.
– Кто вы? – искренне спросил Шаргунов.
– Изнаночный мальчик, – засмеялся в бороду Тимофей Решетов.
– Иван Напреенко, – представился изнаночный мальчик. – Группа «Оцепеневшие».
Теперь уж и остальные вслед за Решетовым расхохотались неизвестно чему. В зале тем временем на смех распорядителей кто-то ответил редкими всхлипами, видимо, означавшими аплодисменты. В целом же наблюдалось некоторое недоверие, по крайней мере секретарь Дубшин отказался участвовать как на стороне хохочущих, так и на стороне подчинившихся приливу тоски. Вместо этого он строго выговорил следующие слова:
– Что вы хотели нам рассказать?
Человек, назвавшийся Иваном Напреенко из музыкальной группы «Оцепеневшие», в ту же секунду подчинился:
– Могу честно рассказать о своем отношении к Мамлееву.
– Давайте, – кивнул Шаргунов, все же немного вздохнув.
– С Мамлеевым я столкнулся в девяносто девятом году, – явно ощущая тревогу перед всхлипывающей аудиторией, заговорил изнаночный мальчик, который в действительности был вполне оформленным изнаночным мужчиной. – Столкновение это произошло, когда я увидел в библиотеке своей тетки только что изданный «Вагриусом» сборник «Черное зеркало». Я подумал, что это какая-то важная современная литература. Я открыл книгу и обнаружил там впечатливший меня контраст: с одной стороны, это очень скучно, а с другой – очень дико. Например, в том рассказе, где страдающая американка выращивает себе хуй на ляжке.
Вокруг меня зашипели на разные лады мужчины в свитерах и женщины в вечерних платьях. Очутившись в самой середине этого человечье-гадючьего клубка, я силился вспомнить, что же за новелла такая вошла в то издание «Черного зеркала». В итоге вспомнил: и правда была такая сценка в «американском» рассказе «Вечная женственность».
Радость успешного вспоминания тут же сменилась тревогой от телесного чувства того, как совсем рядом со мной шипят змеелюды, испаряясь в своем шипении и заполняя собой весь зал Дома Ростовых. «Кукол», – добавил я про себя и чрезвычайно глупо хохотнул, все отчетливее уподобляясь существам в зале. Впрочем, собрался с духом и продолжил слушать выступающего Напреенко, которому более подошла бы фамилия Наоборотов:
– Потом я столкнулся с людьми, которые были близки к газете «Завтра» и тайным эзотерическим кругам. Через них я узнал о Геноне и тому подобной хуйне…
Шипение сменилось грозным треском, какой можно услышать лишь на выезде из африканского города, когда технологически-индустриальный шум уже утих, а к всеядным барабанам тучных насекомых еще не привыкло ухо.
– Молодой человек, попрошу не выражаться, – робко успокоил всех метафизик Сибирцев.
– Простите, – согласился тот, кому бы так подошла фамилия Наоборотов.
Гадючные люди сделали вид, что притихли. На получеловеческих лицах застыла маска, в которой смешались ожидание подвоха и уверенность в своей грядущей правоте. Ни того, ни другого, впрочем, не должно было произойти.
– Мамлеев у них считался главным русским писателем всех времен, – перестал выражаться Иван Напреенко. – В этом круге я однажды познакомился с одной, скажем так, телом изобильной бабой, которая при этом предпочитала демоническую обтягивающую одежду. Мне ее представили как дочь Юлия Мамлеева…
– Юрия! – заорала какая-то женщина, похожая на глаз, вынутый из глазницы.
– Духовную дочь Юрия Мамлеева, – поправился Напреенко. – В этом всем я увидел культ, стоящий за текстом, который при этом совсем не обязательно читать. Тем не менее я прочитал «Шатунов», они меня реально напугали. Этот текст сросся со мной не самым очевидным образом. От него у меня остались теплые чувства, связанные с осенью, Подмосковьем, электричками, мистической сыростью… А потом в начале нулевых вышла «Россия Вечная», и она поразила меня своей даже не тягомотностью, а бессодержательностью.
Шаргунов прыснул. Сибирцев нахохлился. Решетов опять засмеялся в свою бороду, чтобы укрыться от охвативших его чувств, больше напоминающих равнодушие. Последний церемониймейстер сделал то же самое, но усилиями улыбки, чуть вздыбившейся над винно-кумачовым воротом его рубашки. А человек у микрофона все выворачивался и выворачивался с изнанки на другую изнанку:
– Все, что я думал о России, никак не пересекалось с этой пресной мутной жижей, которая была разлита по страницам. Мне показалось, что это пишет шамкающий мякишем челюстей старик, который несет какую-то благоглупость. Мамлеев для меня превратился в сакрального старца, которого нужно за что-то уважать. К тому времени про него уже стал писать журнал «Афиша» – для меня это был довольно двусмысленный акт выведения сакрального из подполья в консюмеристский мир… Ну хуй знает…
Сибирцев