— Ты все же к нему заглядывал?
— Я забрал его к себе в дом. Сразу. И все эти годы он был у меня. Вместе с девочкой… А как только почувствовал себя лучше — ушел. Молча, не глядя. Не желает…
— Так с тобой и не общается?
Анхен лишь молча качает головой.
— Я пытался. Ездил к нему. Но он поставил Нить. Демонстративно. Я мог бы порвать, конечно. Но не стал. Его право…
— А Ринхэра?
— Все еще с ним, насколько я знаю. Хотя — я мог что-то и упустить, специально мне не докладывают.
Киваю. Горько. Нет, хорошо, конечно, что он выжил, вот только так жаль, что Яся об этом так и не узнала. Если бы Анхен нас нашел… Если бы Анхен нас искал…
— А мне все снилось, что ты с Владыкой бился. А Лоу не снился. Ни разу.
— Тебе все еще снятся те сны?
— Редко. И я ими больше не управляю. Так ты дрался с Владыкой?
— А чем я хуже Лоу? — усмехается он. Хотел задорно, а вышло как-то невесело.
— И?
— Ну, я же здесь. Живой и вполне здоровый.
— Так может, тебя изгнали.
— А в твоем сне меня разве изгнали?
— В моем сне ты победил. Только кожу на лице потом отращивал заново.
— Кожу отращивал, — кивает он. — Да и не только кожу. Но оно того стоило.
— Оно того стоило много сотен лет тому назад, — не могу согласиться. Не могу обрадоваться. — А ты позволял ему ломать свою жизнь и сам охотно ломал чужие ему на радость.
— Никогда не думал, что смогу его победить. Да, наверное, и не мог до последнего времени. Пока есть, что терять, пока хоть чем-то, но дорожишь… А у меня тогда уже совсем ничего не осталось. Все было, но… ты права, я сам все сломал. Своими руками… Я ведь даже победы тогда не хотел. Хотел умереть. Но непременно с ним вместе. Не раньше, чем он… Вот раньше него и не умер.
— И что потом? Занял его место?
— Да больше никто не претендовал, — пожимает он плечами. — И армия меня поддержала. Все же должность министра обороны не совсем номинальная.
— Так нас посетил сам Владыка? С неофициальным и весьма недружественным визитом.
— Лара, я извинился. Прости еще раз. Я действительно не хотел. Просто сдали нервы.
— Да, — киваю я. — Конечно. Вот только зачем же ты тогда приехал? Убивать не собирался, про дочь не догадывался. Что остается?
— Я безумно по тебе соскучился.
— Что? — мне показалось, я ослышалась.
— Я люблю тебя, Лара. И всегда любил, что бы я ни делал. Как бы ни пытался от этого избавиться. Не сумел. Ни забыть, ни разлюбить. А твои картины… они бередили душу, в них столько боли… Я смотрел на них, и мне казалось, что ты несчастна, совсем одна в чужом мире. Что я должен помочь тебе, даже если ты меня больше не ждешь и никогда не простишь… Все бросил, разыскал тебя, приехал… А ты любимая жена, счастливая мать, которая любовью сочится так, что глазам больно. К какому-то младенцу, его папаше… Так горько стало… Прости. Я не хотел никого убивать, я не убил бы…
Молчу, глядя вдаль, на безбрежное море. Он уже столько раз мне об этом рассказывал — что совсем не хотел убивать, что так вышло, сорвался, ошибся. Но ведь не убил же. Тогда — меня. Теперь вот — мою дочь. Простить? Если только — принять как данность и больше на такое не обижаться. Потому что ему давно за восемьсот, и он уже никогда не сможет измениться. И однажды снова «сорвется», и вновь будет угрожать, убивать, бросать. И очень искренне потом раскаиваться. И даже верить, что это и есть любовь.
— Интересно у тебя выходит. Признаваться в любви на могилах жен. Уже традиция.
— Что такое могила, Лар? Место, куда ссыпан пепел или все-таки место памяти? Если первое, так вампиры не ссыпают пепел в землю, они развеивают его, чтоб не осталось и следа. Ушедший — уходит. Он везде и нигде. И потому это место для меня, — он обводит рукой окружающие нас могилы, — оно пустое, ложное, здесь ничего нет, кроме наших воспоминаний. А воспоминания — они тоже лежат не в земле. Мы носим их в сердце. Истинная могила ушедших — это наши сердца, Ларис. И потому я всегда на могиле — моих родителей, братьев, друзей, детей, жен… Но если мои дети умерли, значит ли это, что я не могу полюбить вновь рожденного ребенка? Или что я не могу признаться в любви моей младшей дочери, ведь я вечно стою на могиле старших? Мне с нее не уйти, она со мной. Во мне, — он вновь касается холодного камня, проводит пальцами по линиям волос. — Ясина смерть — это боль и горе, которое я так и не смог изжить. Это трагедия, которая со мной всегда. Везде, а не только в месте, где человеческий художник поставил ей памятник. Я любил мою девочку. Всегда. С первого дня, как только увидел. Но моих чувств к тебе это ни отменить, ни принизить не может, — завершает он спокойно и уверенно. Глядя в глаза и ни в едином слове не сомневаясь. — Я люблю тебя. Люблю так, как людей не любят, только равных. Я не готов был это признать, не готов был поставить человека вровень с собой, и потому вновь и вновь пытался разрушить это чувство, доказать самому себе, что оно не настоящее. Но годы шли, а ничего не менялось. Ты каждый раз поражала меня. Вновь и вновь — в самое сердце… Знаешь, мне принесли твою картину. Там стояла дата. В этот день я сжег город, не в силах справится с болью от Ясиной смерти. А ты написала картину. В ней тоже была боль, та, что сродни моей, я не мог не почувствовать… Но пока я уничтожал, ты творила, я направлял энергию на разрушение, ты — на созидание. Ты в тот день была сильнее меня.
— Нет, не была, — не принимаю я его комплиментов. — Я в тот день была смертельно перепуганной бродяжкой с искалеченной вампиршей на руках, которую, по доброте душевной, пустили в дом чужие люди. У меня не было денег, чтоб расплатиться за их доброту, да они и не взяли бы деньгами… — вновь вспоминаю я те страшные дни. Тогда не было времени осознать всю тяжесть ситуации, всю безвыходность. Если бы не Борис и Ирина. Если бы не Пашка, пусть разгильдяй и пьяница, но ведь увез нас, пристроил, помог… А всесильный вампирский принц, который мог решить все наши проблемы одним движением мизинца, теперь рассказывает мне, что я сильнее его. А значит, и не стоило ему тогда вмешиваться.
— Давай не будем больше о прошлом. Оно было порой слишком горьким. Для нас обоих, — просит Анхен, протягивая руку и касаясь моей руки. — Прошлого не отменить и не исправить. Но мы можем создать будущее. Наше будущее. В котором невозможное станет возможным, и никто нам уже не сможет ничего запретить. Теперь я издаю законы. Теперь я устанавливаю правила. Наши правила. Нашей жизни. Которая станет образцом для подражания. И надеждой. Для многих поколений людей, не только для твоих современников.
— Что-то я не успеваю за полетом вашей мысли, Владыка.