В 19 часов 15 минут 30 января 1937 года сталинский суд удалился на совещание, хотя приговор уже давно был согласован со Сталиным и предрешен еще до начала судилища. Но тем не менее, пока Вышинский с Ульрихом докладывали "вождю" об окончании процесса, пока за кулисами пили чай, зал не расходился. Обреченные ждали долгие восемь часов, сохраняя где-то в глубине души крохотную искру надежды. Но лишь четверым была сохранена (пока!) жизнь. Завершая чтение приговора, армвоенюрист Ульрих произнес:
"Высланные в 1929 году за пределы СССР и лишенные постановлением ЦИК СССР от 20 февраля 1932 года права гражданства СССР враги народа Троцкий Лев Давыдович (так в тексте. — Д.В.) и его сын Седов Лев Львович, изобличенные показаниями подсудимых Г.Л.Пятакова, К.Б.Радека, А.А.Шестова и Н.И.Муралова, а также показаниями допрошенных на судебном заседании в качестве свидетелей В.Г.Ромма и Д.П.Бухарцева и материалами настоящего дела в непосредственном руководстве изменнической деятельностью троцкистского антисоветского центра, в случае их обнаружения на территории Союза ССР, подлежат немедленному аресту и преданию суду военной коллегии Верховного суда Союза ССР"[122].
Ульрих мог и не знать, что приказ о физической ликвидации Троцкого был отдан Сталиным уже давно.
Я уже писал раньше, что первые два-три года Троцкий еще сохранял какие-то эфемерные надежды на возвращение на родину. Он понимал, что это может произойти лишь в случае отстранения Сталина от руководства или в связи с какими-то драматическими изменениями внутреннего и внешнего курса партийной верхушки. Так или иначе, Троцкий дважды подавал "сигналы" из Койоакана о возможности примирения без каких-либо предварительных условий. Базой, основой такого примирения, по мысли Троцкого, могло бы быть международное революционное движение. Изгнанник не терял надежды на его подъем, что не только соответствовало убеждениям революционера, но и подтвердило бы в глазах московского руководства его историческую правоту.
Каждый день, написав несколько страниц книги или статьи, Троцкий переключался на анализ почты — писем, телеграмм, газет, журналов. Его сторонники в Испании в 1931 году настойчиво сообщали своему патрону: революция в стране "на подходе". Но в рабочем и коммунистическом движении нет единства. Коминтерновцы отвергают какое-либо сотрудничество с подлинными "большевиками-ленинцами".
В феврале 1931 года после долгих размышлений Троцкий принялся за составление письма в Москву. Им двигало желание убедить сталинское окружение в необходимости способствовать объединению усилий всех революционных сил в Испании. В этом случае Пиренеи могут стать европейским факелом, который не удалось зажечь в Германии. В глубине души Троцкий надеялся, что на это его письмо может последовать осторожное предложение к "мировой", хотя бы в вопросах международных. Но будучи убежденным антисталинцем, Троцкий знал, что все будет решать один человек, а он не хотел, не мог ничего у него просить. После многократных зачеркиваний очередной скомканный лист бумаги летел в корзину. Наконец, письмо было готово:
"В Политбюро ВКП(б)
Дальнейшая судьба испанской революции полностью или целиком зависит от того, сложится ли в ближайшие месяцы в Испании боеспособная и авторитетная коммунистическая партия. При системе искусственных, навязываемых движению извне расколов, это неосуществимо…"
Ссылаясь далее на опыт русской революции и призывая к единству, Троцкий пророчески предостерегает: "…поражение испанской революции почти автоматически приведет к установлению в Испании настоящего фашизма, в стиле Муссолини. Незачем говорить о том, какие последствия это имело бы для всей Европы и для СССР".
Троцкий задолго до победы Гитлера в Германии видит глубину опасности фашизма для цивилизации. Но тут же пытается привлечь внимание далекого Политбюро (хотя обращается фактически к Сталину) к новому историческому шансу мирового революционного пожара:
"С другой стороны, успешное развитие испанской революции в условиях еще далеко не завершившегося мирового кризиса открывало бы гигантские возможности. Глубокие разногласия по ряду вопросов, касающихся СССР и мирового рабочего движения, не должны помешать сделать честную попытку единого фронта на арене испанской революции. Еще не поздно!"
Троцкий с трудом, видимо, выдавливает слова "честную попытку". Он-то знает, что ничего честного от Сталина ждать нельзя. Вся его судьба последних пяти-семи лет тому свидетельство. Троцкий предлагает, как он пишет, "серьезную попытку объединения коммунистических рядов", ибо разногласия "на 9/10 лежат вне условий испанской революции". Далее Троцкий предлагает и предостерегает:
"Чтоб не создавать даже и внешних затруднений, я делаю это свое предложение не в печати, а в настоящем письме. Ход событий в Испании — в этом сомневаться нельзя — будет каждый день подтверждать необходимость единства коммунистических рядов. Ответственность за раскол явится в данном случае грандиозной исторической ответственностью.
15 февраля 1931 г.
Л.Троцкий"[123].
Написав обращение к высшему партийному ареопагу, Троцкий, по-видимому, задумался. Не будет ли расценено это письмо как сигнал о капитуляции или просто о политической сделке? Подобная мысль для изгнанника была мучительной. Письмо легло в ящик стола. Но в конце апреля Троцкий извлек его оттуда и дополнил следующим предостережением:
"Тем обязательнее, тем неотложнее принятие всех тех мер, о которых говорило мое письмо.
27 апреля 1931 г.
Л.Тр."[124].
Запечатал обращение в простой конверт и написал латинскими буквами: "В Политбюро ВКП(б). СССР, Москва".
С тех пор письмо и покоится в закрытом фонде партийного архива.
Троцкий не дождался, естественно, ответа и опубликовал через месяц это свое послание в "Бюллетене оппозиции", но без последнего добавления и изменив почему-то дату написания на 24 апреля[125].
Он не знал, что с его письмом члены Политбюро (и первым — Сталин) действительно ознакомились. Резолюция генсека весьма красноречива и не носит частного характера. По существу, еще в мае 1931 года Сталин дал понять: Троцкий должен быть полностью устранен с политической сцены. Обычно свои предписания на документах, которые со временем станут основным законом государства, писались им синим, реже красным карандашом. Иногда карандашом простым, совсем редко — чернилами. Эта резолюция написана красными чернилами, и она факсимильно приводится среди фотографий этой книги:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});