Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Сальвестро смотрел на него пустым взглядом. Сверху раздался звук захлопнувшейся двери.

— Ну так? — торопил Родольфо.

Еще один хлопок, более слабый — это закрылась наружная дверь.

Родольфо добродушно-насмешливо смотрел на Сальвестро. Тот по-прежнему не отвечал. Казалось, он забыл, зачем туда явился.

— В чем дело? — спросил Родольфо, теперь уже с любопытством. Сальвестро посмотрел на свои башмаки, затем повернулся, оглядел ступеньки и с отсутствующим видом обернулся к Родольфо. Родольфо увидел, как на его лице недоумение быстро сменяется замешательством, а замешательство — нежеланием верить. Трактирщик собирался спросить, что обеспокоило гостя, но тут Сальвестро резко повернулся и стал подниматься по ступенькам.

Во дворе возчик разгружал полную свежей соломы телегу с высокими бортами. Сальвестро вышел на улицу, посмотрел в одну сторону — две такие же телеги, что во дворе, море колышущихся беретов и шляп, — затем в другую — еще больше голов и шляп, лошади, двое мужчин, торгующих яблоками с ручной тележки, три женщины, грызущие эти яблоки. Мешок.

Сальвестро начал пробираться через толпу, сначала медленно, но потом, когда мешок скрылся из виду, — все энергичнее, чуть не переходя на бег и расталкивая локтями тех, кто оказывался на его пути. Приглушенные проклятия раздавались ему вслед, а прохожие либо уступали ему дорогу, либо оказывались отодвинутыми. В конце улицы он остановился. Из конюшни выводили цепочку лошадей. Глубокое синее небо служило рамой для колоколов открытой звонницы церкви Санта-Катерина. Сальвестро поглядел налево, затем направо: еще больше телег и народу, еще больше тачек и тюков. Мешка нигде не было видно.

Решив пойти налево, он быстро зашагал по более широкой мостовой, обходя кучи лошадиного навоза. Звон коровьих колокольчиков, человеческие голоса, скрип тележных колес. Примерно через каждые несколько ярдов между зданиями открывались узкие затененные проулки. Проходя мимо, Сальвестро заглядывал в них, щурясь от яркого солнца. Мешок обнаружился снова, такой же выпуклый, как и прежде, чудовищный зоб с придатком в виде человека, проворно подныривавшим под бельевые веревки. Сальвестро побежал за ним, одолев половину длины проулка, прежде чем человек и мешок достигли его конца, свернули направо и снова пропали из виду.

Маленький двор: ветхие балконы, еще больше развешанного белья, тишина и сильный запах, — Сальвестро узнал его сразу. Принюхиваясь, он ступил из проулка во двор. Вдоль двух сторон его шла низкая аркада: арки были забраны досками, но для попадания внутрь имелись маленькие двери. Сальвестро, по-прежнему принюхиваясь, перешел от одной двери к другой, и запах усилился: пахло влажной одеждой и вареным просом. Он толкнул дверь и оказался в низкой, похожей на подвал комнате, где главенствовала огромная кирпичная печь. В одном углу были свалены дрова, другой был забит мешками. На двух больших столах были разбросаны странные инструменты с длинными ручками, похожие на шпатели и внушавшие смутный страх. Пол был в мучных пятнах. Из другой комнаты донесся резкий шлепок, затем тонкий протестующий вопль. Сальвестро осторожно закрыл за собой дверь и двинулся туда, откуда шли звуки.

Он стоял спиной к Сальвестро, занеся руку над мальчиком десяти-одиннадцати лет, который съежился и, защищаясь, тоже занес руку. На мгновение Сальвестро подумал, что кисти рук у него то ли странным образом изменили свой цвет, то ли обожжены, но потом разглядел, что это несвежие хлопчатобумажные перчатки. Он сжимал предмет, который Сальвестро мог узнать по виду, по вкусу, по запаху, на ощупь и — теперь — по звуку: дряблый, серый, жесткий как подошва, овальный каравай несъедобного, никем не покупаемого хлеба, который с тупой силой шлепнулся о голову мальчика. Мальчик заверещал и тут заметил вошедшего Сальвестро.

Через мгновение мужчина по подсказке мальчика обернется, обнаружив исколотое черной щетиной лицо, красные щеки и костяной горный кряж, проходящий через весь лоб, но коренастых ног, широкой спины и жестких черных волос и без того, как и в таверне, было вполне достаточно. Мешок исчез, точнее, стал неразличим среди десятков таких же мешков, сваленных в кучу у дальней стены.

Мужчина застыл, забыв о своей обтянутой перчаткой руке, которая зависла над мальчиком. Он повернулся, чтобы посмотреть в лицо своему старому товарищу.

— Привет, Гроот, — сказал Сальвестро.

Вообразим несоразмерность: собаки виснут на скованном цепями медведе, вороны стаей налетают на одинокого ястреба, железные колоссы изливают желтую смазку на волнистый желто-бежевый песок. Щебень, шелудивая шерсть, перья и вшивый пух. Крики боли, истощение, горькая бесславная смерть. Быть Бернардо означает цепляться, напрягать все силы, чтобы мир не утратил знакомые черты, находить в нем какие-то правильные вещи и подражать им. Его выветривающиеся из памяти сновидения скульптурны, геометричны, полны картинок, с которыми связаны смутные желания. Почему явь совсем не похожа на сны? Почему явь заполонена собаками — и зачем вообще они нужны? Собачьих шкур никто не домогается. Немного найдется кухонь, использующих собачье мясо. Ожерелье из собачьих когтей силой талисмана не обладает. Так что собаки (понимаемые здесь в широком смысле) существуют затем, чтобы мучить Бернардо: он — скованный и встревоженный Простак-Здоровяк, а в роли собаки, докучающей ему и его кусающей, сейчас выступает Антонио.

— Просто оставил? Просто вышел и оставил тебя здесь одного?

— Такое и прежде бывало.

«Прежде» — это склад старых обид и вынужденных отказов от них. В лучшем случае собаки ускользают и живут, чтобы напасть на него завтра. «Прежде» — это конура, в которой они отсиживаются. Никто не сочувствует личным трудностям Бернардо, а если вдруг и сочувствует, это значит, что от него хотят чего-то ужасного, какого-нибудь невыразимого деяния. В его ладонь лучше всего ложатся камни размером с череп. Антонио хочет, чтобы Бернардо предал Сальвестро, и поэтому любезничает с ним, изображая тактичную обеспокоенность, дабы заставить его совершить очередной невыразимый поступок. Секретарь сидит напротив Бернардо, между ними — нетронутая кружка пива.

— Не могу поверить, чтобы он мог выйти просто так, не сказав ни слова. Конечно, должна быть причина. В конце концов, он знает, что мы должны здесь сегодня встретиться. Может, он пытается от меня скрыться? Может быть, я ненароком чем-то его обидел? Я ломаю голову, но…

Вот и они, на пружинистых своих лапах, с распушенными хвостами и высунутыми языками цвета рыбьего мяса, с поднятой дыбом шерстью и оскаленными клыками, отчаянные, готовые терзать плоть.

— Что могло заставить его вот так сбежать? Это в самом деле очень тревожно — и для тебя, Бернардо, не в последнюю очередь. Чего он так сильно боится? Что ж, — и здесь руки Антонио поднимаются, пальцы свободно раздвигаются в священнической беспомощности, обещая полное отпущение грехов, если устрица-Бернардо решится уступить свою жемчужину, — это его личная тайна, которую он, если пожелает, заберет с собой в могилу. Я так полагаю.

Намеки на вопросы, поднятые брови, шутливые замечания, ядовитые дымки предложений, а на другой чаше весов — смутно очерченная судьба Сальвестро: все это — игра Антонио, область, в которой он искусен.

— Например, он, может быть…

Или:

— Я могу лишь надеяться, что, в чем бы дело ни было…

И еще:

— Но я уверен, что…

Собаки.

Взгляд Бернардо украдкой встречается с твердым и благоразумным взглядом того, кто сидит напротив. Вот так оно обычно и начинается, с мягких интонаций и доводов, которым нечего противопоставить. Открытая и настойчивая обеспокоенность… Вспомни-ка Марн, «Бернардо…». Вспомни Процторф, «…а если ты не хочешь, тогда…». Тогда что? Делается хуже. Потому что скопление прошлых ошибок и глупостей стало теперь гранитным утесом, выступом его порочности и толстым скальным пластом нового прегрешения. Антонио пинает через край новые булыжники, которые разлетаются в пыль, пока летят вниз, каждый по своей отдельной дуге, и ударяются оземь, чтобы затем принять вид скальных обломков, отскакивающих от головы Бернардо. Происходит что-то дурное. Собаки и булыжники — вот весь его выбор.

— Мне не полагается говорить, — начал он. И тут же продолжил: — Все равно это был кто-то другой.

Потом он слепо побрел вперед, в гущу камней и собак, которые раскалывались о его череп и отрывали мясо с его рук, пошел на Прато и полковника, который сейчас убивал Сальвестро, где-то там, снаружи, — из-за чего еще Сальвестро мог бы убежать? Из-за чего еще Сальвестро оставил бы его одного?

— Он испанец, как и вы. И он здесь, в Риме, так Сальвестро говорит, но только это был не он. Я ему так и сказал.

Утро наступало, не ведая милосердия. Завсегдатаи «Сломанного колеса» начали прибывать и рассаживаться на стулья, расставленные полукругом, в почтительном удалении от искателя приключений и его собеседника. Никто в «Сломанном колесе» к Антонио особо не благоволил. Бернардо между фразами вперялся в него взглядом, чтобы оценить произведенный ими эффект. Утесы черного и разложившегося спрессованного греха становились чернее и все больше спрессовывались, но не падали. Собаки присели, пачкая землю блевотой, и не впивались зубами ему в руки. Сначала был Гроот, затем — Сальвестро, а теперь — Антонио. Он должен был это сделать. Ему не полагалось, это был один из огромного набора проступков, дурных поступков, гадких, всяких. Он вынужден был это сделать, а потом Антонио скажет ему, что надо делать дальше, ведь Сальвестро теперь с ним нет.