Читать интересную книгу Блудное художество - Далия Трускиновская

Вдруг ей стало ясно - все его крики и стоны искусно продуманы. Он проделывает то, что проделывал уже не раз, и весьма успешно: называет ее своей любовью и получает в ответ верность, покорность, нежность.

– … И возвращайся! - сказал он, зная, что возвращение невозможно!

А тот, к кому ее посылал сейчас Мишель, не сказал ей ни слова - но пытался спасти в чумную осень от нищеты, и потом он же пытался спасти от Мишелевой лжи, прислав найденные в шулерском притоне векселя. Убить его было так же невозможно для Терезы, как обернуться птицей или перенестись в свое детство.

– Иди, иди, убей его, убей… - твердил Мишель, поворачивая свою подругу лицом к воротам, к себе - спиной, приникая губами к ее шее и страстно целуя. - Иди же, убей его… отомсти за все… иди!…

Если до сей поры Тереза ощущала свое существование как некий вид загробного бытия и не возражала, то сейчас спасительный страх перед настоящей и непоправимой смертью пробудил в ней отчаянную жажду жизни. Она не могла убить Архарова! Ведь это означало ее собственную смерть.

И тем не менее она взяла нож так, как учил ее Клаварош, и плоское лезвие прижало к предплечью кружева, свисавшие с рукавов ее дорожного платья.

Мишель бормотал, целовал, приказывал - он не только обер-полицмейстера, он и подругу свою обрек на гибель, по-младенчески веря, что ей, верной его возлюбленной, не придет в голову мысль о его предательстве.

До сих пор Тереза ни в чем не могла ему отказать - так откажет ли в такой малости?

Незримые кузнечики собрались все вместе вокруг Терезы, миллионы, мириады сереньких кузнечиков, знающих лишь одну нотку, и голова ее уже раскалывалась, заполненная до отказа их сереньким неутомимым скрипом.

Такова теперь была ее музыка - не чистые клавикордные созвучия гениального ребенка из Вены, и не причудливость итальянской оперной арии, и не предсказуемая торжественность всех в мире менуэтов, а эта одинокая нота - схожая с ля бемоль, но не насыщенного, а пустого звука…

Как и любовь Мишеля, заменившая все, что только было в мире звучного и истинного!…

Вдруг, опомнившись, она стремительно собрала вместе все его слова, которые оказались лживыми, все его загадочные поступки, все его связи с людьми, по которым виселица плачет, и как раньше искала для любимого оправдания, так теперь ей спешно потребовалось прозреть и обвинить его во всем, чтобы единым рывком от него навеки освободиться. Но не удержала вместе эту охапку справедливых обвинений - все, все рассыпалось…

Потому что он целовал и приказывал, он был убежден в своей власти над ней.

До сих пор Тереза вверяла ему себя, свою жизнь и судьбу, без принуждения. Она сама выбрала свою любовь - тонкого и стройного мальчика, темноволосого и светлоглазого, капризного и пылкого, сама отдавала ему себя, мало беспокоясь о всем, что за пределами любви. Его болезнь она приняла как свою обязанность принадлежать ему безраздельно. Однако все это был груз, который человек способен нести лишь добровольно.

И лишь во имя того чувства, что приходит на смену самой пылкой любви и в человеческом языке не имеет имени.

– Ради нашей любви… - шептал он. - Я люблю тебя, только ты можешь спасти меня…

Ну что же, подумала Тереза, осталось отдать ему последнее, более у меня нет ничего - только иллюзия жизни…

И тут же сама себе возразила в отчаянии - нет, нет, нет!…

Если бы хоть кто-то другой - не единственный человек, пытавшийся помочь ей, вытащить ее из трясины!

Ненавистные кузнечики гремели, тесное шнурование раздражало безмерно, губы стоявшего сзади Мишеля сделались неощутимы… ей сделалось все безразлично, все - кроме себя самой, и когда возлюбленный с силой подтолкнул ее, направляя к калитке заднего двора, рука Терезы совершенно самостоятельно подалась назад, ощутила сопротивление, мгновенно его преодолела.

И окаменела, вдруг оглохнув.

Спасительница-натура уберегла ее - не дала услышать, как вскрикнул Мишель, схватившись обеими руками за живот, та же натура заставила ее сделать два шага вперед, чтобы он, падая, не ухватился за ее юбки, и не позволила обернуться.

Ножа в ее ладони более не было. Голоса за спиной, рук на плечах, губ на шее справа - не было.

Она избавилась от них, она их прекратила - и вздохнула с облегчением. Кузнечики - и те притихли.

Но краткий миг покоя сменился страхом.

Она была одна посреди ночной Москвы, боялась обернуться, все ее существо требовало помощи и защиты.

И нужно было наконец хоть кому-то объяснить, что делалось у нее в душе, рассказать про огромную ложь и про столь же огромное нежелание сопротивляться ей, про последнюю каплю лжи и про душу, в которой иссяк родник прощения.

Тереза побежала к калитке, вошла - двор был пуст, только в дальнем его углу, в курятнике, забеспокоился хриплый петух.

Возле крыльца светилось окошко. Она обрадовалась, что видит ступеньки, и взбежала по ним, толкнула дверь, оказалась в сенях.

Теперь у нее была цель - рассказать, рассказать!

Тех русских слов, что она знала, заведомо не хватило бы, но она даже не думала об этом, она просто знала - ее поймут, ее услышат, и ни при чем тут язык…

В людской шумели - праздновали новый чин хозяина. Был он полковником - стал бригадиром, это ли не повод?

Тереза шла наугад - где-то тут должна быть лестница в господские покои, так заведено - в больших домах спальня во втором жилье.

Откуда-то выскочил красивый малый, кудрявый и румяный, держа на сгибе левой руки розовый шлафрок, а в правой - свечу.

Она шарахнулась от от этого человека.

– Ты чего, Дунь? - недоуменно спросил он. - Их милости приехать изволят и к себе пойдут, так ты там погоди… успеешь еще поздравить! Идем скорее, что ты тут толчешься?

И поспешил к лестнице.

Тереза, ничего не сказав, пошла следом - по ступеням, по темным комнатам. Кудрявый камердинер отворил дверь, и Тереза поняла, что неисповедимые пути Господни привели ее в хозяйскую спальню.

Камердинер приготовил все необходимое для ночного отдыха обер-полицмейстера. Там горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника распечатанная колода. Осталось только положить на постель свежевыстиранный и отутюженный шлафрок.

Хозяйничая, он раза два быстро глянул на Терезу, словно хотел о чем-то спросить, да не решился. Она же стояла, опустив голову, чтобы капюшон скрыл до подбородка ее лицо. Камердинер принял ее за другую - пусть, так даже лучше…

Уходя, камердинер застрял в дверях, словно ждал какого-то слова. Но не дождался. Дверь захлопнулась.

Следовало собраться с силами и приготовиться к неприятной беседе. Тем более - по-русски. Но сперва - проговорить все самое важное для себя по-французски, чтобы суметь объяснить… чтобы он понял то, чего мужчине понять невозможно…

– Нет, нет, нет… - сказала Тереза своему страху, - спокойно, спокойно…

И стала тщательно вытирать руки о юбку.

Он должен был понять… та связь между ними, что началась страшной ночью в ховринском особняке и длилась все эти годы, обязывала его понять!

– Сударь, выслушайте меня, - так начала Тереза свою беззвучную речь. - Мои слова покажутся вам безумными… нет… да!… Да, я безумна, я совершила преступление против всех законов человеческих и божественных… но я больше не могла вынести… он уже давно был мертв - и я была мертва… нет, нет…

Оправдания, конечно же, были, но ни одно не приходило на ум, ни одно не складывалось словесно.

Она вдруг поняла - во всем виновата зима в полумертвой усадьбе! Там кто угодно утратил бы дар речи навеки! И прокляла свое молчание теми жаркими ночами, когда говорил Мишель, а она лишь слушала и обнимала. Сейчас она оказалась не в силах высказать то, что переполнило дуду и излилось столь странным и страшным образом.

– Он посылал меня убить вас, - так хотела сказать Тереза, - да, он посылал меня убить вас, господин обер-полицмейстер, и дал мне нож. Мне следовало войти в ваш дом, спокойно рассказать вам об этом приказании, отдать нож - и пусть бы ваши люди вышли и изловили его… нет!… Я не могла допустить, чтобы его поймали, связали, бросили в темницу… нет, это - ложь, могла бы, если бы знала - что? Что он более из темницы не выйдет?… Как вышло, что я ударила его ножом? Я не знаю, что владело мной, но… но я не желала вашей смерти! Я не могла убить вас, значит, я должна была убить его, чтобы он перестал мучить меня… нет, все было совсем иначе…

– Это - безумие, - сказала она вслух.

А если безумие - может, Мишель еще жив? Может, лезвие только скользнуло, разрезало кожу, или даже уперлось во что-то, носимое под монашеским одеянием на поясе? И не надобно было никуда бежать, красться, дрожать от запоздалого возбуждения?

О, где ты, спасительное безумие?…

Безумных не карают… безумные сами себя не карают…

Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые - все это вернется вместе с безумием!…

И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…