Тирщик показывает на щеке малозаметный след. Мой папа разглядывает шрам и говорит: “Но рядом красивая Тамара, что она?” Чипилия улыбнулся, продолжил: “Еще бы сантиметр, и пуля могла попасть в висок… Повезло, пуля разорвала лишь кожу, но крови лилось много. Черная кровь струится вверх, Тамара медленно подползает ко мне, ладонью зажимает рану, так мы лежим, разговариваем глазами. На счастье, кто-то из немцев подъехал и сказал остальным, что видел нас у деревни Морозово. Колонна мотоциклов, броневиков, солдат, двинулась в сторону Морозова. Преследующих так много, что мимо озера минут тридцать проходил шумный, злой парад войск. Мы продолжали лежать и мерзнуть, не дай бог, кто-нибудь из фашистов отстал бы или случайно вернулся. Было тихо. От мутной горячей крови, струйками вытекающей из-под ладони Тамары Стороженко, я не видел звезд. Ладонь ее становилась ледяной. Я понял: надо вставать со дна. Три тысячи человек вышли из озера. У нас с лейтенантом медицинской службы начался бурный военно-полевой роман. Начавшись на дне безымянного белорусского озера, он завершился в Берлине. После войны я поехал в Челябинск, там она жила. И случилось то, что описывали многие писатели в романах, даже Чехов. Я увидел ее в челябинском театре, в антракте, ее муж ушел курить, она осталась в кресле. Я сидел в партере, подошел к ней, сказал: “Здравствуйте”. Она взглянула на меня, побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам, борясь с обмороком. Мы оба молчали. Я не решался сесть рядом, сел на заднее кресло, за ее спиной. Она, не оборачиваясь, заговорила: “Я так давно страдаю! Я все время думаю только о тебе. Живу мыслями о тебе. Мне хочется забыть… Забыть. Зачем ты приехал? Зачем? Уезжай”. Подошел ее муж, сел рядом. Я глядел на два их затылка. Тамара вдруг сказала мужу: “В школе я играла в спектакле, вспомнила монолог: “Вы должны уехать, не заставляйте меня страдать еще больше… Расстанемся. Мой дорогой, расстанемся!” Тамара засмеялась, оглянулась, кому-то помахала рукой, а сама смотрела на меня, машет и смотрит… Потух свет, поднялся занавес, я встал и вышел из театра. Вернулся в Боржоми.
Папа, а за ним Карл перестали ходить на субботние застолья. “Как-то неловко”, – сказали они. А Мамука и Бесо не очень беспокоились насчет “неловко”. Сложилась постоянная компания чипилиевских слушателей: боржомские, завсегдатаи турбазы отлично справлялись со своими ролями статистов. В их ряды влились два моих двоюродных брата. Они приходили к субботнему застолью с девушками с туристических маршрутов. Одна, молоденькая челябинская врач-рентгенолог, сказала, что знает Тамару Валерьевну Стороженко, которая во время войны была лейтенантом медслужбы. С рентгенологом гулял Мамука. Он поведал нам, что рентгенолог ему призналась: “Мамука, я знаю Тамару Валерьевну близко, знаю, что у нее действительно был роман с генералом. Я видела его фотографию и помню глаза чуть навыкат”.
“Вот тебе раз, – удивился папа. – Может… Да нет, ну какой танец с Евой Браун в Рейхстаге! В присутствии Адольфа Гитлера! Будем реалистами”.
Мама лечила двенадцатиперстную кишку, ходила к доктору Муртазу Мухтарову, делала у него “фейергейзер”, папа работал на мясокомбинате, двоюродные братья строили санаторий имени XIX съезда партии, у всех было много своих дел. Да, забыл сказать, что меня назначили вожатым пионеротряда, и еще я состоял в ААО, что означало Антиамериканское общество, оно было тайным, у нас были членские билеты. Но никто из нас не знал, что мы должны делать антиамериканского. Мы жили в ногу со временем. А Симон Чипилия, полоумный тирщик, жил прошлой войной.
По воскресеньем в нашем доме смаковали истории, рассказанные вчера Чипилией. В прошлую субботу он вспомнил: “Второго мая 1945 года мне позвонил секретарь Сталина Поскребышев и сказал: “К вечеру твой самолет должен быть готов к взлету! Хозяин хочет посмотреть на горящий Берлин! Я напрягся”. Чипилия осмотрел сидящих за столом, потом заметил Платона, показал ему на свободный стул, Платон подошел, но не сел. Чипилия повторил: “Я напрягся. Берлин вот-вот должен пасть. Наши солдаты уже в самом Берлине. Воюют за каждый дом. Добивают Гитлера. Но раненый зверь – опасный зверь. Зачем смотреть на Берлин с воздуха? Вдруг фашисты увидят и вычислят, что это личный самолет Сталина? Что тогда? Страшно представить! Вся фашистская противовоздушная артиллерия начнет нас уничтожать. Хоть я и являюсь одним из лучших советских асов, недаром Иосиф Виссарионович выбрал меня из сотен других в личные летчики, но ответственность же! И что это взбрело вождю в голову посмотреть ночью на горящий Берлин!
Час ушел на подготовку самолета. Все идеально. Смотрю, едет по летному полю машина его охраны. Выскакивают. Выстраиваются. Каждый два метра ростом. Помню, на Ялтинской конференции Уинстон Черчилль загляделся на советских витязей, одному даже королевский орден прикрепил на грудь. Наконец, сходит сам. Вижу, с ним дюжина маршалов, генералов, тут и Буденный Семен Михайлович, Рокоссовский – точно дюжина, я по головам пересчитал. Надо же – экскурсия! Неужели никто из них не имеет трезвую голову? Эйфория победителей! Только вот Жукова не видно. Тот делом занят, его “катюши” стреляют прямой наводкой по Рейхстагу. Расселись. Взлетаем! Сталин сидит рядом с моим креслом. Остальные сзади, шушукаются. Иосиф Виссарионович говорит со мной по-грузински, все затихли, вслушиваются – о чем мы? Смешно. А мы обсуждаем Тамилу Плиеву, бортпроводницу, официантку – не знаю, как ее назвать, – она только что пронесла поднос с шампанским. Иосиф Виссарионович знает, что я к ней неравнодушен. Высокая, пышнотелая осетинка, волосы курчавые, как у меня. Сталин смеется: “Сознайтесь, вы брат и сестра?” О боже! Какие брат и сестра! Я спать не могу, ворочаюсь, Тамила Плиева, шепчу. Знаю, Рокоссовский – маршал, красавец и она сохнет по нему. А он, черт бы его побрал, здесь, за моей спиной, прикидывается тихоней. Зачем дуэли запрещены? Я бы вызвал Рокоссовского, открыл бы ящик с дуэльными пистолетами: “Выбирай, маршал! Давай стреляться! Хочешь, с расстояния десяти шагов? Хочешь, с расстояния двадцати шагов? Как хочешь. Но разрешим этот вопрос! Убьешь меня – она твоя, убью тебя – она моя”. Мы разговариваем с Иосифом Виссарионовичем, он спрашивает: “Почему у тебя уши красные?” Я же не могу ему ответить, чувствую, что Тамила подошла к маршалу Рокоссовскому, наклонилась над ним, он что-то шепчет ей и смотрит в разрез моей осетинки. “Какой разрез?” – не понял Сталин. А я не понял, откуда он знает, о чем я только что думал. А-а, я думал вслух. “Какой разрез?” – повторяет вождь. Я вижу внизу огни, взрывы, следы трассирующих пуль. “Берлин”, – сообщаю. Отделался от объяснения, что у Тамилы Плиевой глубокий разрез на платье и ее груди, как узбекские дыни, готовы вывалиться, и все это специально для маршала, которого я хочу пристрелить на дуэли”…