— Сейчас я выпил бы пшеничного… — хрипло и по-прежнему шепотом ответил Колтрейн, послушно взбираясь в горку, мелко переставляя ноги, обутые в некое подобие обуви, но — выстроенное явным непрофессионалом из плохо выделанной кожи то ли барана, то ли коровы. Похоже, он сам себе сшил это — для своих ног. Или «старая дура». Но ходить, вероятно, было удобно, особенно если ноги больные.
— Замечательная идея! — воскликнул Смотритель. — Надеюсь, неподалеку есть заведение, где нас не отравят?
Чертиком из табакерки возник Тимоти.
— Ровно за углом того дома — трактир «Луна и кот», — сообщил он. — Если досточтимые господа не пожалеют для бедного мальчика мелкой монетки, я провожу с охотой.
— Веди, — подмигнул бедному мальчику Смотритель, — будет тебе монетка…
Монетку пришлось выдать.
И уже за столом, приняв по паре добрых глотков вонючего пшеничного виски и заев эти глотки сильно, до углей пережаренным на открытом огне мясом…
(единственное достоинство трактира заключалось в его близости к месту бросания вертушек в Темзу, но что было рядом, то Тимоти и назвал, какие к нему претензии?)…
нечаянные собеседники вернулись наконец к философским рассуждениям о воде как бездне и о воде как воде, и еще к другим — тоже сугубо философским. И Колтрейн успокоился, размяк, начал улыбаться шуткам графа Монферье и сам шутить. Короче, стал не прежним Колтрейном — колючим и язвительным, но, видимо, тоже прежним — обыкновенным умным и добрым старичком. Чьим-то там воспитателем.
— Да, кстати, — вспомнил граф Монферье после очередного глотка пшеничного, — я пару дней назад, прогуливаясь возле вашего дома и надеясь на встречу с вами… случайную, случайную… видел двух женщин, вышедших из дверей… Не от вас ли, мой милый дамский угодник?
Отношения к этому времени сложились — водой не разлить, а уж виски — тем более, и можно было позволить в обращении сильно младшего к сильно старшему всякие вольности типа «угодника».
— Ох, не припомню сейчас, Франсуа! — ответил Колтрейн. — Как припомнить, когда вы накачали меня пшеничным по самые уши?.. Как они выглядели?
— Одна — немолодая, явно знатная и богатая. Красивая-я… А вторая — юная совсем. Но — тоже из высшего света.
— Наверно, Мэри… Два дня, говорите? Точно — Мэри.
— Ваша родственница?
— Моя воспитанница.
— Философия? Естествознание?
— Поэзия, мой друг, поэзия. Неужто не читали? Мэри Сидни, графиня Пембрук. Сестра великого Филиппа Сидни. Я с детства… с ее детства, разумеется… учил ее всему понемногу. Она могла бы преуспеть в разных областях науки и искусства, но семейные традиции перевесили: она стала писать стихи. И прелестные, должен признать.
— Я читал, — кивнул Смотритель, внутренне замирая от приближения к разгадке. — Мэри Пембрук-Сидни! О господи! Знал бы — подошел и выразил бы восхищение… А кто был с ней? Тоже ваша воспитанница?
— Это кто же? — задумался Колтрейн. Даже лишний глоток сделал — для улучшения памяти: общая его ветхость никак не влияла на возможности потреблять спиртное. Однако память не улучшилась. Сознался: — Не припомню, извините, Франсуа. Она, Мэри, когда приходит меня навестить, всегда кого-нибудь из своих юных поклонниц и последовательниц приводит. В тот раз — тоже, наверняка. А кто?.. Старый я, Франсуа, чтоб молодых запоминать. А вы влюбились, да? Влюбились? — погрозил подагрически скрюченным пальцем.
— Не без того, — сказал Смотритель, огорчаясь.
— Вспомню, — утешил его Колтрейн. — А не вспомню, так у Мэри спрошу, когда снова придет.
Когда она придет — только она и ведает. Первая попытка выйти на Елизавету оказалась неудачной: девушка по-прежнему оставалась тайной. Но Смотритель шестым, десятым, каким по счету чувством ощущал: он близок к разгадке. В конце концов, можно и визита графини Пембрук к Колтрейну подождать. А можно порыться в ее окружении — в ближнем, судя по всему. Вряд ли Елизавета — только поклонница. Скорее всего она — кто-то из окружения тети Мэри, которая, кстати, близкая родственница графа Эссекса, дружка графа Монферье и полноправного Игрока. Так что первое возможное решение — показать Елизавету Эссексу…
Но первое решение — не всегда самое верное. В данном случае, счел Смотритель, вообще неверное. Раз Елизавета считает необходимым хранить инкогнито, значит, раскрытие его чем-то для нее чревато. Чем? Например, она стыдится раскрывать свои отношения с Шекспиром. Логично, если принять во внимание местные нравы. Или другое: по каким-то причинам она не хочет, чтобы близкие знали о ее творческих амбициях. Менее логично, но тоже можно объяснить: бог знает, как в семье относятся к женской самостоятельности.
Просится на язык родное слово «эмансипация», но уж слишком чужеродно звучит оно в этом веке. Хотя — та же Мэри Сидни, графиня Пембрук. Чем не типичная дама-эмансипе? С поправкой на время, естественно…
Но, короче, не стоит форсировать поиски разгадки. Пусть все идет, как идет. Будем действовать по старому врачебному принципу: не навреди. И с Тимоти его обязанности не снимаются, пусть не радуется. В конце концов дополнительные (неожиданные) монетки ему не повредят.
15
А Джеймс Бербедж, обретший желаемое, работал как одержимый.
Смотритель пару раз заходил в «Театр», наблюдал за репетициями, и ему иногда казалось, будто Джеймс всерьез убежден, что ему нежданно-негаданно привалило некое феноменальное счастье, и поэтому жутко боится, что у него это счастье также нежданно-негаданно отберут. Будто не поставил он за свою актерско-режисссрско-продюсерскую…
(последнее слово — из другого совсем времени, но по смыслу, по сути деятельности Джеймса вполне подходит сюда)…
долгую жизнь десятки пьес, пусть в тыщу раз худших, нежели «Укрощение», но и они имели успех, и на них валом валили зрители, в том числе и высокопоставленные, денежные, что и позволило Бербеджу обосноваться в итоге неподалеку от Сити по ту сторону Темзы и иметь свой театр…
(в данном случае «театр» — дело Бербеджа, его боль, его жизнь, а коли взглянуть на слово с иной стороны, то театров, то есть зданий, у Джеймса было аж два)…
который потом…
(Смотритель имел возможность и право заглянуть мысленно как на несколько лет вперед, так и на несколько сотен лет вперед)…
превратится в театр под названием «Глобус» и станет, благодаря Шекспиру, всемирно знаменитым.
Хотя, как сказано, у Бербеджа, человека небедного, и в годы «Театра» был неподалеку еще один, именуемый «Куртиной». Но для постановки «Укрощения» он выбрал «Театр». И Саутгемптон с Эссексом, выделившие деньги на постановку пьесы, высказали предпочтение более старому и, как они мотивировали выбор, более привычному для них зданию. Это — к слову.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});