Т. Освоим.
К. Тань, а что ты читаешь?
Т. Балладу о Гомосеке. За границей напечатали, в «тамиздате».
К. А кто такой Гомосек?
Т. Пока не знаю. Скорее всего — секретарь ЦК по гуманизму.
К. А кто автор?
Т. Скорее всего — Женька. Но и Васька мог. У него связи с иностранцами.
Грустная баллада о Гомосеке
Жил-был
когда-то...
Нет, не Генсек. Берите
ниже
намного. А вшивый,
представьте себе,
Гомосек.
И жил он
довольно
убого.
Схож был
со всеми
сей педераст. И внешно-
стию,
и чином.
Только питал он
преступную
страсть
Не к бабам,
как мы,
а к мужчинам.
Задумал этот
подлец
учинить
Преступление
нашего
века.
Страшно подумать,
решил
соблазнить Самого...
хи-хи-хи!..
Генсека.
Самого Генсека
решил негодяй
Опозорить
на всю
Европу!
Какое нахальство!
Ай-яй-яй-яй!
Покусился
на главную
ж...у!
При этом
не ради простого
греха
Он волю
решил дать
члену.
Хотел через это,
хи-хи,
ха-ха-ха,
Вызвать
в стране
перемену.
Коварен
и гнусен
расчет был его:
Раком поставив
Генсека,
Он думал
тем самым
добиться легко
Соблюдения
прав
человека.
Но выполнить,
к счастию,
он не посмел
Свой замысел
этот
гордый,
Поскольку, ха-ха,
уяснить
не сумел,
Где зад
у Генсека,
где морда.
И пока унимал
неудачи
злость,
Успокаивал
темные
страсти,
Ему самому
предоставить пришлось
Свой зад
в услужение
власти.
Не пошел Гомосеку
на пользу
порок.
Избежать
повторения
дабы,
Извлечем для себя
подходящий
урок:
Нам, мужчинам,
сподручнее
бабы.
Из рукописи
Я не могу ответить на вопрос, почему у меня стало складываться намерение убить Его. Я знал многих людей, которые были жертвами сталинистов и лично Сталина, по которые боготворили их и их режим. Я знал также много людей, процветавших именно благодаря их режиму и ненавидевших этот режим и его носителей. Я встретил однажды человека, который под большим секретом признался мне, что считает Сталина личным врагом и готов пойти на все, лишь бы причинить хоть какой-то вред Ему и Его гнусной банде, но сам не испытал никакого ущерба лично для себя со стороны этой банды. Этот человек не был народолюбом и правдоборцем. Я могу лишь описать, как складывалось мое намерение. Конечно, весьма фрагментарно и, по всей вероятности, не очень убедительно. Вот некоторые случаи этой эволюции в последовательности.
Случай первый. Был я в гостях у одного видного деятеля партии, впоследствии расстрелянного. Говорили, естественно, о Нем. Тогда везде говорили о Нем. Ничего в этом особенного нет. И дело тут не в Нем лично. Он олицетворял и выражал генеральную линию происходящего. Люди думали и говорили о том, что творится и будет, очевидно, твориться в усиливающейся степени, часто не отдавая себе отчета в этом, но делали это в форме размышлений и разговоров о конкретной личности. Каждый поступок этого человека и каждая черта Его характера символизировали и отражали черты эпохи и становящегося общества. Думать об эпохе и рождающемся обществе было удобнее и интереснее в такой персонифицированной форме. К тому же революция с ее чаяниями, жертвами, романтикой еще была жива в сердцах людей. Таких, кто был способен усмотреть в происходящем нечто неотвратимое, вытекающее из самой сущности созидаемого светлого общества будущего, было ничтожно мало. Я лично не встретил ни одного такого.
Разговор о Нем меня сначала удивил: собравшиеся поносили Его последними словами. Потом рассердился: они смеялись над Его «теоретическими» упражнениями, называя их идиотскими. Но в конце концов меня заинтересовал стиль их мышления и его психологические основания. Абсолютно ничего такого, что было бы лучше моих «идиотских измышлений», они высказать не смогли. И мне стало от этого весело. Я почувствовал, что Он выше их на самом деле на голову. Стоп, вдруг сказал я себе. Почему Он?! Я! Я, а не Он! Эта мысль мелькнула на мгновение и заглохла. Конечно Он. Кто же еще? Меня же нет!
Разошлись далеко за полночь. Я решил пройтись пешком (мне предлагали подвезти на машине, но я отказался). Ко мне присоединился довольно крупный работник Совнаркома. Впоследствии он тоже был расстрелян. Впрочем, все остальные тоже. На душе у моего спутника, видать, накипело. Всю дорогу он мне рассказывал про ужасы, которые творятся во всех уголках страны и во всех звеньях системы власти и управления. Меня это ничуть не трогало. Я вежливо слушал, думая свою думу: доносить или нет? Он говорил, а я твердил про себя одно и то же. Об этих разговорчиках надо немедленно сообщить! Но почему я должен сообщать? Я не стукач. Я — совсем другое. И это совсем не мое дело. Пускай они сами между собой разбираются. Сначала я решил вести себя так, как будто ничего не случилось. Но на другой день, проспавшись, все же написал донос. Но без особого желания: так, по привычке!
Между прочим, хочу обратить внимание на одно странное обстоятельство. Когда впоследствии все участники того вечера стали один за другим исчезать в связи с враждебными «уклонами», «заговорами», «группами», «оппозициями» и т.п., пачками выдавая своих «сообщников», ни один из них не упомянул моего имени. Случайность? Забывчивость? Желание спасти мне жизнь? Не думаю. А жизнь моя для них не стоила ломаного гроша. Может быть, именно в этом дело? Я был для них слишком ничтожен, чтобы помнить обо мне. Я для них просто не существовал!
Короче говоря, все началось с безразличия, конкретнее — с нежелания открыто защищать Его от нападок со стороны его противников. Признаюсь, я почувствовал даже некоторое (очень слабое, правда) удовольствие оттого, что есть люди, которые его не любят и презирают.
Явление одиннадцатое
КГБ. Полковник беседует с Женей.
П. Эти доносы перепиши. Они не по форме. Халтури парень? Почему тут ни слова о связях с ЦРУ? А тут — слова об антисоветской пропаганде?
Ж. Но они же члены КПСС!
П. Тем более. И имей в виду, на тебя самого уже поступило сорок три доноса. Из них пятнадцать от Васи, семь Тани, пять от Зураба.
Ж. Но я с ним незнаком!
П. Тем более. Еще семь доносов, и будем тебя брать. Учти на будущее. Нам сейчас нужно пять американских шпионов, девять идеологических диверсантов, пятнадцать диссидентов, Процент преподавательского состава надо увеличить.
Ж. А меня за что будете брать?
П. За валютные махинации. И за стишки.
Ж. За какие стишки? Я стишки не умею делать.
П. А кто написал «Балладу о Генсеке»? Васька говорит что ты.
Ж. Врет. Мне он говорил, что это Пушкин написал.
П. Не сваливай на Пушкина. Мы на машинах проверим, кто из вас напакостил. Не отвертишься!
Баллада о Генсеке
Случилось это в седую старь
В стране чрезвычайно дальней.
Правил в стране той тогда Секретарь,
И не какой-нибудь, а Генеральный.
Он жаждал мудрей всех на свете стать.
Для этой цели доклады
С трибуны по многу часов читать
Обожал без складу и ладу.
Однажды позвать он к себе приказал
Ученых, кто поумнее.
Сочините мне, он им строго сказал,
Доклад изо всех длиннее.
Чтобы я всесторонне в докладе том
Осветил все проблемы на свете.
Чтобы тысячу лет изучали потом
Как взрослые, так и дети.
Десять лет подряд много тыщ мудрецов
Исписали чернил реку.
Много тыщ холуев, еще больше льстецов
Сочиняли доклад Генсеку.
Наконец, юбилей подходящий приспел,
Круглый срок некой даты минул,
И Генсек в микрофон, как всегда, засопел
И для чтения пасть разинул.
Целый день читал, выбиваясь из сил,
Аж мозги потекли из носа.
Но и сотой доли не осветил
Даже самых важных вопросов.
Ужасающей скукой заполнился зал,
Захрапели в рядах депутаты,
Ну а он все читал, и читал, и читал,
Приводя за цитатой цитату.
Трое суток прошло. Он натужно хрипел,
Еле челюстью двигал от боли.
А сказать-то бедняга всего-то успел
Еле-еле десятую долю.
Зарастал паутиной и плесенью зал,