устоял на ногах.
– Ты сейчас откуда? – спросил он и снова сел.
– Какая разница. Извини, что я сердилась на тебя, Джонни. – Она положила ладонь на его руку.
Секундой позже они заключили друг друга в объятия и не разжимали их до следующего утра.
Потом оба отправились на юг.
Часть 5. Утонувшие души
Вера Линн. Морское кладбище. Эпилог
Теперь позвольте мне рассказать, как затонул пароход. Если ты никогда не бывал на носу, который наполняется водой и, словно острие ножа, резко уходит под воду, если никогда не видел, как пассажиры хватаются за рангоут и штаги, когда корма башней поднимается из воды, если никогда не видел, как винт вращается на фоне неба, никогда не слышал, как люди отчаянно барахтаются во взбудораженной воде, никогда не чувствовал силы тяготения, швыряющей тебя по гладкой, как рыбья кожа, тиковой палубе, то живи в мире. Радуйся, что тебе не пришлось делать выбор – уйти вместе с судном в черную пучину, на дно, или прыгнуть в ледяные волны, сжимая в объятиях младенца, твоего родного сына.
Младенцы под водой задерживают дыхание.
Это инстинкт.
Позвольте мне рассказать о тонущем судне. Все начинается со взрыва, настолько мощного, что ударная волна вышибает из меня воздух, сдавливает грудь, ребра бьют по сердцу. Взрыв в носовой части, по правому борту. Настолько мощный, что деревянные панели в салонах обваливаются, обнажая железные балки, настолько мощный, что пассажиры теряют сознание и их раскидывает во все стороны. Могучая ударная волна поднимает судно – его длина 250 футов! – над морем, сила тяжести прижимает меня книзу, а затем оно опять падает на взбудораженную поверхность, и меня подбрасывает вверх.
Все это происходит, когда я спускаюсь по лестнице. Среди грохота подо мной исчезает ступенька, меня швыряет на застланную ковром площадку, голова врезается в латунные перила.
Секунду-другую полная чернота. Потом я прихожу в себя. Дезориентированно озираюсь по сторонам. В ушах звон. Тяжелый дым ползет из разрушенных переборок, заполняет лестницу. Запах кордита и дыма свербит в носу. Я опускаюсь на корточки. Голова свинцовая, словно череп цел, но внутри все распухло, подбородок отвисает. Я кашляю, прижимаю руки к вискам – ладони красные от крови. Поднимаю голову. Все лицо в порезах, перекошенное в разбитых зеркалах.
Я встаю, чтобы идти дальше, но тут судно резко кренится на правый борт. Я оскальзываюсь, беспомощно сжимаюсь в комок, площадкой ниже налетаю на стену. Слышу топот сапог по лестнице. Корпус судна грохочет, словно раненый великан. Я вижу, как черные сапоги топочут по полу, по моим волосам, сапоги со шнурками на внутренней стороне, тяжелые шаги по красной дорожке, шаги войны. Солдаты меня не замечают. Я чувствую на пальцах их подметки, но не чувствую боли. Слышу крики по-немецки. Страх заразителен. Из коридоров выбегают пассажиры, сбиваются в толпу, сквозь бутылочное горлышко коридора прокладывают себе дорогу к лестнице.
Наверх, на прогулочную палубу, к спасательным шлюпкам!
Сына я до сих пор не нашла.
– Где Улав? – Я падаю на колени. – Где мой сынок?!
Среди шума и грохота никто меня не слышит, никто не отвечает.
Все качается, когда я поднимаюсь и начинаю бежать. Бегу по коридору, расталкиваю троих молоденьких солдат вермахта, двоих коммивояжеров в костюмах, отталкиваю старую женщину, которая плачет и зовет на помощь.
Судно быстро набирает воду. Словно Великое наводнение[108], водные массы несут с собой по коридорам целые реки досок, бортовых фонарей и багажа.
При каждом шаге мне приходится ступать на всю ногу, чтобы не упасть. Переборки между машинным отделением и коридором во многих местах рухнули. Воздух тяжелый и горячий, как на пожаре.
Он должен быть в каюте. Улав, мой сынок, он родился такой маленький, всего 2,7 килограмма. На прошлой неделе он впервые улыбнулся. Улав, где же ты?
Машины пыхтят медленнее, замолкают.
Пароход «Принцесса Рагнхильд» тонет, а мой сын пропал.
* * *
На следующий день после катастрофы я паромом переправилась через Вест-фьорд в свои родные места. Куда мне иначе податься? У меня ничего не осталось. Все пропало, все на морском кладбище. Небеса рухнули, море затопило землю и истребило почти все живое, я плыла в крошечной щелке меж стихиями, словно в воздушном кармане в коридоре тонущего корабля.
Передо мной поднимались горы Москенеса, мы причалили в маленькой бухточке, там, где церковь. Все по-прежнему – кричали чайки, дома на сваях спокойно стояли в воде, пахло рыбьими потрохами и морской солью. И все по-новому.
Я шла по дороге, огибающей бухточку, мимо лодочных сараев, мимо складов, мимо изумленных местных, которые отступали в сторону при виде женщины с безумным взглядом, шла к Сёрвогену – и через несколько минут постучала в дверь швейцарского дома-шале с гравированной латунной табличкой, которую так хорошо помнила: «Шульц».
– Вера! – ахнула учительница Шульц, открыв дверь. – Господи, что случилось?
Ответить я не смогла, но учительница, женщина умудренная, поняла, что дело серьезное, когда я, перешагнув через порог, рухнула на оленью шкуру возле камина и отключилась. Она не стала меня поднимать, только укрыла. Испуганная девчушка пряталась за ее юбкой. Малышка Эльса, ей было всего три года. Я спала долго, до середины следующего дня.
Секунда, когда я проснулась, но еще не вернулась к реальности, была единственным счастливым мгновением. Едва я глянула на бурное море и серое небо, весь мир вокруг посерел.
Доктор Шульц тоже вернулся, дал мне успокоительное, я стала вялой и сонной, боль на время отпустила, и я спряталась в том мире, где еще ничего не случилось, где пароход не потерпел крушения, где мне не пришлось бежать, где не было войны, где мама не умерла, а отец не пропал.
В эти первые недели малышка Эльса каждый вечер приходила в гостевую комнату. Сидела на полу, играла в куклы, а через некоторое время стала гладить меня по волосам.
Зима пришла на Лофотены поздно, и той осенью 1940-го я начала в поисках продуктов наведываться в Сёрвоген и в окрестные горы. Йертруд выращивала лук и картошку, и если прибавить сюда зайчатину и рыбу из Вест-фьорда, то питались мы лучше, чем большинство в стране. И какой же у меня был аппетит! Первые недели после крушения я почти ничего не ела, а теперь уминала блинчики на завтрак и рыбу на обед.
Однажды Йертруд посмотрела на меня и сказала:
– Ты ешь как лошадь, Вера.
– Надо наверстать потерянное.
– Ты уверена, что не