армии, которая со всею громадою обозов и артиллерии сама направлялась к неизвестной цели. Это выражение поместил князь М. Л. Кутузов в донесении своем к государю. И поистине в великом замысле его и в стратегическом исполнении оного было нечто таинственное! Вместе с утренним туманом исчезали огни и дротики казаков, и неприятель в недоумении пускался наудачу, ощупью, отыскивать русских по той дороге, на которой уже давно их не было! Таким образом француз против воли своей и против правил военной науки, которую (отдать им справедливость) они очень хорошо знали, делали рассыпное (эксцентрическое) движение от Москвы (как средоточия), по всем большим и проселочным дорогам, ведущим вовнутрь России, между тем как главная русская армия, сильная единством, прикрытая непроницаемою тайною и арьергардом, тогда выказывавшим себя, и опять исчезавшим, спокойно совершала то великое движение, чрез которое с каждым днем более и более достигала возможности угрожать главному пути сообщения неприятельского — Можайской дороге.
Генерал от инфантерии Михайло Андреевич Милорадович начальствовал арьергардом большой российской армии в сие незабвенное время. Он сто́ит, чтобы, оставя на минуту все, заняться описанием только его — как военачальника и человека. Впрочем повествовательная нить о войне 1812 года не прервется, если и обратимся исключительно к одному из главных действовавших лиц в сей, так сказать, великой тяжбе за право быть или не быть.
В 1811 году М. А. Милорадович после блистательных успехов в Валахии (имея уже шпагу с надписью «Спасителю Бухареста») находился в звании Киевского военного губернатора и жил в Киеве. Этот 1811 год памятен России по своему необычайно знойному лету и повсеместным пожарам. Города полуденной России горели неведомо от каких причин. Киев наполнен был тревогой; третья часть людей не спала по ночам; по всем улицам ходили конные и пешие дозоры, полицейские команды и собственная чередовая стража граждан. Ничто не помогало. Часто с вечера разносился слух (от кого? и как? никто не ведал!), по которому предсказывали час, место и время, когда и где должно было ожидать пожара, и предсказание никогда почти не обманывало! Страшнее всех был известный пожар на Подоле. В тесных, изгибистых улицах все горело. По обе стороны пылали здания; под ногами тлела из бревенчатого накатника мостовая; сверху сыпались горячая зола и огарки, высоко взносимые крутым, порывистым вихрем, может быть, возбужденным разрежением воздуха от сильного развития огня.
И в этой буре свирепеющего пламени и дыма на статном коне, с обожженным лицом, в мундире, покрытом звездами и орденскими знаками, в шляпе с высоким пером, которое не раз загоралось, отличался один человек: он всем распоряжал, его все слушались. Это был Милорадович! На другой день большая часть дворца, служившая помещением для военного губернатора и его штата, уже вмещала в себе до пятидесяти беднейших семейств, лишившихся последнего приюта в пожаре. Их кормили и оделяли первыми потребностями. Но следуя непринужденно развитию характера своего во всей его полноте, Михайло Андреевич в то же время давал балы и веселил целый Киев. Занятия его были слишком разнообразны. Часто в один и тот же день он принимал просителей и местным, отчасти ему природным наречием, разговаривал с добродушными малороссиянами, приходившими из дальних сел просить у него расправы; потом охотно и, так сказать, с любовию, занимался разведением нового сада, ездил верхом, заходил в келью к схимнику Вассияну и, ввечеру, давал в полном смысле блестящий бал, где часто бывал сам первым в мазурке и всегда радостным угостителем всех и каждого из своих гостей, — во время одного из таких балов в прелестный летний вечер несколько особ, вышедших на балкон, заметили новое явление на небе. Это была извилистая комета. Тут увидели ее в первый раз, и мало-помалу она делалась предметом общих разговоров. Возникали предчувствия, гадания, предрекали войну.
В таком положении оставался Михайло Андреевич до 1812 года. Но 18 июля сего года, вследствие высочайшего рескрипта, которым подчинена ему армия в 55 баталионов, 26 эскадронов и 14 конных и пеших артиллерийских рот, был он уже в Калуге и неусыпно занимался образованием запасной военной силы. Почти в это же время, с другой стороны, под стенами Смоленска, сошлись две большие действующие армии в тот самый день, когда, как говорится в народе, лето сходится с осенью, как замечает один из русских описателей сей войны. Подходя к Вязьме, главнокомандующий Михайло Богданович Барклай де Толли вызывал нарочным письмом Милорадовича к соучастию в великом сражении, которого тогда все ожидали. Под Бородиным был он уже действующим; под Москвою имел любопытные переговоры с Мюратом, и по сдаче сей столицы вел, как мы сказали, арьергард, следуя за движением большой армии к той цели, еще неразгаданной, которая известна была только Кутузову.
Мы переходим к 18 сентября, ибо к этому только времени, после беспрерывных заблуждений, продолжавшихся с лишком две недели по занятии Москвы, французы едва успели открыть прямой след нашей армии, или, лучше сказать, нашего арьергарда, все еще не постигая цели направления той и другого. В этот день сильный неприятельский авангард оставался в каком-то бездействии, но под ружьем. Князь Понятовский с поляками находился впереди сего авангарда.
Генералу Милорадовичу доложили о прибытии парламентера. Это быль польский ротмистр; он привез походную повозку графа Алфреда Потоцкого, взятого накануне в плен. Между тем польские фуражиры старались вкрадываться в деревню, лежащую вблизи передовых наших караулов, но никем не занятую. Заметя это, Милорадович сказал парламентеру: «Вчера поляки дрались очень хорошо! Храбрым людям надобно есть. Скажите вашим, что я позволяю им фуражировать в этой деревне и не прикажу их трогать». Польский офицер был в восхищении. Но в самом деле дозволено только то, в чем почти нельзя было отказать; ибо арьергард наш, сражавшийся накануне до двух часов ночи, сам имел нужду в отдохновении и не для чего было заводить драку за пустую деревню. Однако этот поступок сделал большое впечатление на поляков. Они полюбили Милорадовича, и впоследствии, при занятии Варшавы, он собрал плоды сего рыцарского великодушия к неприятелю.
Примечания
Письма русского офицера. Впервые: Глинка Ф. Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806 годах, также отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год, с присовокуплением замечаний, мыслей и рассуждений во время поездки в некоторые отечественные губернии. Ч. 1–6. СПб., 1815. Печатается с сокращениями по тексту: Глинка Ф. Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием Отечественной и заграничной войны с 1812 по 1814