был немного нарциссом, эгоистом с хрупкой душевной организацией, самовлюбленным придурком. Она-то по наивности думала, что все это неизбежно прилагается к характеру любого талантливого честолюбивого человека. Так сказать, в довесок. Карина уважала исполнительскую самоотверженность Ричарда и восхищалась его уверенностью в себе. Оглядываясь назад, она понимает, что за самоотверженностью скрывалось отчаяние, а за уверенностью — заносчивость и все в нем всегда было одной только видимостью, тронь — и картинка рассеется.
И все же в самом своем начале это были пьянящие отношения, из которых обещала выйти красивая история любви. А в итоге все полетело псу под хвост. Пока смерть не разлучит нас. Тоже мужская придумка. К тому же глупая. Все когда-то начинается и заканчивается. Каждый день и каждая ночь, каждый концерт, каждые отношения, каждая жизнь. Всему рано или поздно приходит конец. Ей только жаль, что их с Ричардом не ждал конец получше.
Сплошная череда из песен поп-исполнителей вроде Эда Ширана, Рианны и Тейлор Свифт резко сменяется композицией Телониуса Монка.
— Мам, слышишь? Когда я была маленькая, ты мне часто играла что-то похожее. Помнишь?
Потрясенная Карина смотрит на Грейс, открыв рот. Той же было тогда года три-четыре!
— Я-то помню. Только не могу поверить, что ты помнишь.
— Какую музыку вы играете сейчас?
— Классику. В основном Шопена, Моцарта, Баха.
— А-а-а, здорово.
— Как случилось, что ты не играешь вот такую музыку? — спрашивает Грейс.
Миллион причин.
— Не знаю.
Грейс смотрит вверх и в сторону, не фокусируя взгляд ни на чем конкретном, и слушает. Звучит композиция «Около полуночи», баллада, которую приятнее всего слушать поздним вечером где-нибудь в отельной гостиной, и Карине кажется, что в руках у нее сейчас должен быть джин-тоник, а не тыквенный латте. Она мысленно проигрывает звучащую мелодию, представляет, как касается пальцами клавиш, — мышечная память срабатывает, будто готовишь по старинному семейному рецепту, после стольких лет на нее все еще можно положиться. Она чувствует, как ноты отдаются в сердце, и ее охватывает острое томление, граничащее с тоской. Сожаление. Карина слушает, как Монк играет джаз, и ее сердце наполняется сожалением.
Лицо Грейс расцветает в улыбке, глаза сверкают.
— Мне ужасно нравится, а тебе?
Щеки Карины снова вспыхивают. Она кивает:
— И мне.
Глава 6
В тягучие, смутно сознаваемые мгновения, перед тем как Ричард открывает глаза, на внутренней стороне его век по хрустящей белой бумаге танцуют вновь знакомые черные ноты. Он слышит эти ноты в своей голове, по мере того как мысленно «считывает» их, восходящие арпеджио, что зовут к стоящей у рояля банкетке, точно сладкоголосая сирена. Он открывает глаза. Между задернутыми тяжелыми шторами его спальни пробивается узкая полоска яркого белого света. Еще один день.
Ричард приказывает пальцам левой руки проиграть гаммы на белой натяжной простыне. Такой вот утренний ритуал. Ежедневный экзамен. Он тщательно изучает эту симфонию простых движений, последовательный стремительный ход пальцев вверх-вниз, напоминающий работу иглы швейной машинки, сложный механизм из сухожилий, суставов, вен и мышц, не менее удивительный и важный для него, чем его бьющееся сердце.
Удовлетворенный, Ричард встает, справляет нужду и проходит в кухню, чтобы приготовить завтрак, преодолевая мгновенное, нетерпеливое притяжение своего «Стейнвея». Сидя голым за кухонным островом, Ричард посасывает через соломинку горячий кофе, рассеянно разглядывая собственные ноги. Приказывает пальцам на них пошевелиться. Те слушаются. Изогнув шею и наклонившись вперед, он тянется губами к посыпанному пудрой пончику, зажатому в руке. В левом плече начинает появляться скованность, опускать и поднимать руку становится все труднее. Он старается не задумываться над тем, что этот новый симптом, вероятно, говорит о прогрессировании паралича. Вдруг болезнь остановится здесь, в левом плече. С этим жить можно.
Прихлебывая кофе и откусывая от пончика попеременно, Ричард мысленно разрешает себе заглянуть в кроличью нору и представить, что будет, если болезнь здесь не остановится. Он окидывает взглядом комнату, сузившееся поле зрения выхватывает картинки, похожие на выборку крупных планов из фильма ужасов: круглые ручки шкафчиков (до большинства ему уже не дотянуться), кофемашину, раковину, ручку на двери холодильника, выключатели, телефон, компьютер. Рояль. Обе руки парализует. То есть не будет ни одной. Ни поесть самостоятельно, ни голову почесать, ни задницу себе подтереть. Ричард не сводит глаз с рояля, втягивая в рот остатки кофе. Вдруг болезнь остановится в плече?
Покончив с кофе и пончиком, он едва не поддается желанию облизать кончики пальцев, покрытые белой сахарной пылью, но вместо этого вытирает их о голое бедро. Кофемашину оставит работать на весь день, правда только ради бодрящего аромата, который она будет распространять по всему дому. Больше одной чашки кофе — и начинает трясти.
Позавтракав, он принимает душ, нагибаясь, чтобы вымыть голову. Зашел-вышел, даже зеркало в ванной не успевает запотеть. Обстоятельно разглядывает в отражении свою заросшую физиономию. Почти две недели не брился. Он все еще худо-бедно может справиться и левой рукой, но желания напрягаться не было. Может, сегодня побреется.
Хотя он правша, жизнь за роялем научила его владеть обеими руками практически одинаково хорошо. Чувствует себя везунчиком. Улыбается. Но его отраженная в зеркале улыбка обряжена в бороду, которую он не собирался отращивать, и Ричард задумывается обо всех живущих в мире людях, не страдающих от БАС, с двумя здоровыми, рабочими руками и чисто выбритым лицом, и сознание ерничает по поводу ощущения собственной удачливости. Эта улыбка — измена суровой действительности, точно взгляд на мир через идиотские розовые очки. Что, есть чему улыбаться? Пристыженный, он гасит улыбку. Губы поджаты, выражение покрытого черными волосами лица мрачное, серьезное, чуть угрожающее — куда более уместный образ для сорокапятилетнего мужчины со смертельным нейромускулярным заболеванием. Бороду решено оставить.
Ричард стоит перед стенным шкафом, деморализованный таким множеством рукавов и пуговиц, и подумывает вообще не одеваться. Но вспомнив о том, что́ готов исполнять, и воодушевившись, выбирает диаметрально противоположный стиль. Достает свой лучший смокинг.
Носки и брюки представляют испытание сложное, но преодолимое. Туфли на шнуровке остались в прошлом. Он сует ноги в лоферы из лакированной кожи. Теперь верхняя половина. Его глаза наполняются ужасом, по мере того как он безнадежно ломает голову над плиссированной рубашкой, жилетом, запонками и галстуком-бабочкой. К черту все это. Он сравнительно легко натягивает рукав смокинга на свою безжизненно висящую правую руку и застегивает одну-единственную пуговицу на голой груди. Ну вот. Готов к выступлению.
Будучи человеком с математическим складом ума, Ричард предполагал, что от игры на рояле одной рукой он будет получать в лучшем случае половину того удовлетворения, какое получает от игры двумя, но ошибался на