Город Мертвых: вокруг люди — как фантомы. Они реальны, вот они: о чем-то болтают друг с другом, куда-то шагают, сушат белье во дворах и плюют на асфальт, но кажется, что стоит прикоснуться к ним — и они расползутся мокрою золой. Воздух, плотный как вода, мешает ходить, сопротивляется, упираясь холодом невидимых локтей в грудь чужака. Им невозможно дышать — однажды отравленный нелюбовью он застревает в горле и наполняет легкие сырым тягучим тестом. И в пустом троллейбусе пришелец чувствует это давление. Много места и большие окна полны света, но немногочисленные пассажиры, которым до вошедшего нет никакого дела, лишь только присутствием своим выталкивают его из троллейбуса, города и всего этого нереального и холодного мира.
А на вокзале он купил два жетона, два — на всякий случай. Дома у него их целая коллекция. Каждый раз приезжая в этот город, Город Мертвых, как он его про себя называет, он покупает пару жетонов и долго бродит потом по удивительно знакомым и ненастоящим улицам. Но, в конце концов, все больше и больше замедляя шаг, он подходит к центру той прозрачной мути, что непрерывно давит вязким прессом на пришельца — слабовольного паломника к проклятым лишь только для него одного местам.
Скромная хрущевка, и телефон, как Кааба, на стене: небольшая кабинка для головы и плеч из алюминия и стекла — конечная точка бесполезного хаджа. Сколько же раз он подходил к этому дому и телефону, в разное время и с разных сторон?.. Сердце стучит в диафрагму, а память без спроса подсказывает номер — а как хотелось бы его забыть! Он нигде не записан и не нацарапан, и его иногда даже трудно вспомнить и легко обрадоваться, что забыть все-таки можно, но только не здесь. Кажется, число тревоги трафаретом нарисовано на кабинке, отчетливо и ясно.
Жетон вложен, номер набран, а диск, прощелкав последней цифрой, замер. Замерло и сердце, прописавшись где-то в животе. Длинные, длинные гудки — ему повезло, дома никого нет. Но чужак схитрил — он всегда звонит в то время, когда никого не бывает дома, а неиспользованные жетоны, по своему обыкновению, пополнят его коллекцию. Он никогда не берет их в дорогу, зарекаясь каждый раз, что проезжая сквозь этот город, ни за что не подойдет к заветному телефону, но опять покупает жетоны, звонит и слушает — как и сейчас боясь ответа, длинные гудки.
Но однажды он прокололся. Несколько лет назад, когда мысль, что все еще может быть, еще жила в нем, он не смог себя сдержать.
Случилось это то ли ранней весной, то ли поздней осенью, и самолет, упав из звездного неба, коснулся бетона без четверти ноль. Получив сумку с ярлычком и заставляя себя не торопиться, он все же успел на последний аэропортовский автобус и появился в затихающем и засыпающем, но уже тогда мертвом для него даже больше, чем сейчас, городе. Тонкий слой луж на асфальте и пятна черной земли на газонах начали подмерзать, и чужак, сдав сумку в камеру хранения — поезд только утром и времени вагон, отправился хрустеть ледяными отражениями в неприветливо-замерзающий, а когда-то наполненный теплыми ожиданиями и испытующими улыбками, ночной город. Редкие машины шуршали резиной, пятна света глазели сквозь голые деревья, а нагретые ладонью жетоны, равнодушно удивившись глупости нового хозяина, брякнулись к мелочи в карман.
Он и не думал звонить — время позднее и все уже спят, и если он сошел с ума, то не на все сто, но войдя в темный двор, он вдруг увидел свет. В том самом окне, тот самый, знакомый свет. В его родном городе, где он свой среди своих, а если среди чужих, то не совсем чужой, есть, как и у каждого человека, несколько неравнодушных ему мест. В вечерней темноте, случайно попав на неслучайную улицу, взгляд, подчиняясь воспоминанию, безошибочно выбирает в освещенной мозаике многоэтажек знакомое окно. Он знает, что там, за окном, и кто там живет, и где стоит стол, а где телевизор. Помнит запах кухни, вкус губ и мягкость рук хозяйки, радость встреч и несогласие разлуки. Но свет этих окон вызывает лишь теплую грусть и добрую улыбку — здесь все не так.
Помнится, когда он, в темноте, словно под гипнозом, шел сквозь ватное время, и льдинки лопались под ногами как елочные игрушки, то казалось, оконные стекла в маленьком дворике вздрагивали в унисон мощному и, как ни странно, точному ритму его надежного сердца. Он подходил, а освещенное окно ее комнаты становилось все больше и больше, надвигалось на него, увеличиваясь с каждым шагом. Еще немного и оно задавило бы тайного зрителя айвазовскими размерами — пора повернуться и уйти, но… силуэт знакомыми движениями мелькнул в окне. Она потянулась к занавескам, а может быть к цветочным полкам, сделанными его руками. Он не хотел портить хорошие доски, она настояла… Чужак замер, притворяясь захворавшим сфинксом и боясь быть замеченным, прекрасно понимая, что стекла изнутри зеркально черны.
Совершенно не к месту он почему-то вспомнил, что в римские легионы не брали бледных, и догадался, зачем военным так необходимы большие барабаны. Колыхнулись занавески — и силуэт исчез, а он остался оцепеневшим и неподвижным в полночной темноте, перегорая тысячью колючих молний. Видение, совпадение, потрясение… окажись он здесь чуть раньше или позже, и ничего бы не было. Что это, знак или насмешка? Наконец чувство, мешая сознанию и не желая смириться, а разум усомниться в стратосферной высоте пьедестала, построенного им для придуманной им же женщины, толкнули его прочь, но…
Десяток шагов — и телефон на стене, словно омут Мальстрем, водоворот иногда допустимых безволий.
— Алло, — почти сразу же услышал он голос и вздрогнул, казалось, почувствовав ее дыхание у себя на щеке. О, этот голос, его невозможно забыть или перепутать, избавиться, как от надоевшей серьги. Впервые услышав его и поворачиваясь в сторону вопроса, он вдруг ясно понял, что это тот самый, единственный на миллион и не на каждую жизнь выпадающий случай. Опасения, что он увидит ее и не узнает, разбились о красоту ее лица, а ветер серых глаз мгновенно забросил осколки сомнений далеко за орбиту Плутона.
— Привет, это я. Дай, думаю, позвоню. Не слишком поздно?
Пауза. Его ожидание брошенной трубки смешалось с ее удивлением и возможной досадой. Тогда, приехав впервые, появившись здесь в четыре утра, он постеснялся будить ее и рассматривал незнакомый и загадочный город сквозь большие вокзальные стекла, покрытые узорами льда, и долго слушал в пустом зале ожидания, как это верно — ожидания, невнятные объявления "железных баб". А когда появился в начале девятого, то сразу же получил втык — она не спала. Но сейчас он навечно незваный гость и от холодных рук его она не взвизгнет.
— Здравствуй. А ты откуда звонишь?