В деревню с милым русскому слуху названием Задериха этот интеллигент приехал в компании столь же интеллигентных, обходительных и сильно веселых (в смысле навеселе) людей. Гости сельчанам понравились тем, что много пили, соответственно щедро рассчитываясь за самогон и закуску. То, что кто-то может употребить спиртного больше, чем доморощенные алкоголики, весьма удивляло достойных тружеников села. Однако приезжие были людьми творческими и называли себя непонятным, но завораживающим словом «богема».
Местный почтальон Шипица, слывший человеком начитанным, не упустил возможности блеснуть эрудицией.
— Вот вы мне, гражданину сельскому, а потому темному, объясните: чем отличается богема от бомонда? — спрашивал он у приезжих, сверля их исподлобья хитреньким взглядом.
— Бомонд, милейший, до самогона не опускается и творчеством предпочитает на Багамах заниматься, а не в Задерихе, — посмеиваясь, отвечал ему Мамонт Дальский, единственный экономист в шумной толпе художников и литераторов.
Селяне поначалу недоумевали, как он затесался в эту однородную компанию, но потом, видя, что самогон Мамонт шибко уважает и от «богемных людей» не отстает, перестали удивляться.
Сам же Дальский свой интерес к богемной жизни объяснял просто.
— Зато весело! — говорил он и усмехался в усы.
— Где-то я тебя видел, — не отставал от него дотошный работник почтового ведомства почтальон Шипица.
— Во сне кошмарном, а может, в телевизоре: там мамонтов любят показывать, — проворчала в ответ теща одного из художников, у которой вся шумная компания, собственно, и столовалась.
Теща зятя не любила и принципиально не понимала, что нашла ее дочь — гарна дивчина украинских кровей — в этом «дохлом»?.. Художник Саша Пушкин, напротив, мать своей жены очень уважал — та готовила просто изумительные пельмени. Тещу звали Тамарой Ивановной, и она, жалуясь на зятя подружкам, не получала от тех ни понимания, ни сочувствия. «Ты уж его не забижай, Тома, он же человек богемной», — с ударением на «о» говорила самая близкая подруга. В ответ теща подающего надежды художника только плевалась. Однако в силу законов гостеприимства и чтобы соседи худого не подумали, если зять все же вылезет «в люди», и самого Сашу Пушкина, и всех его друзей Тамара Ивановна принимала с показным радушием.
— А чего тебя мамонтом прозвали? — поинтересовался Шипица.
Вместо ответа экономист снял очки и показал почтальону язык, сразу перестав быть серьезным усатым дядькой. Это была любимая шутка Дальского, он во всю ивановскую эксплуатировал свою схожесть с Эйнштейном, часто веселя этим компанию.
— Шипица, ты что ли совсем оглох, не узнаешь? — захохотал балагур и весельчак, а также душа всех деревенских гулянок тракторист Васька Курицын. Механизатор очень любил сканворды и постоянно таскал с собой пару-тройку. — Вот, смотри. — Он развернул газетку, ткнув пальцем в фотографию Эйнштейна. — Это же ты, Мамонт, тут я тебя без очков не признал. — Курицын выудил из бездонного кармана, каких на камуфлированном рабочем комбинезоне было множество, карандашик, послюнявил его и, посчитав клеточки, спросил:
— Дальский с двумя «с» пишется? А то тут одной буквы не хватает.
— Пиши с двумя, — добродушно разрешил пьяненький Мамонт и снова показал язык.
На следующий день компания, притихшая ввиду похмельного синдрома, направилась к электричке, проклиная семь километров пути, которые предстояло пройти пешком. То, что где-то в дороге потеряли Мамонта, обнаружилось через неделю уже в Барнауле. Дальский не явился на открытие выставки художника Саши Пушкина, что само по себе было непонятно. Учитывая же последовавший за выставкой фуршет, отсутствие экономиста становилось чем-то из разряда совершенно невероятного. Попытки вспомнить, где последний раз видели Мамонта Дальского, ни к чему не привели.
— Он что-то про Багамы говорил, — неуверенно произнес кто-то из творцов.
Багамы решили посетить после фуршета, по окончании которого молодые и не очень поэты, писатели, художники и прочие творческие люди об этих самых Багамах попросту забыли. О потерянном соратнике, естественно, тоже никто не вспомнил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Для сельской общины приезд таких известных личностей был событием из ряда вон выходящим. Еще бы, многие лица довелось не раз наблюдать по телевизору и в газетах, правда, в менее опухшем состоянии.
Столь важные персоны никогда ранее не удостаивали своим вниманием маленькую деревеньку, а потому в Задерихе еще долго после отъезда вспоминали гостей. Селяне с удовольствием обсуждали это культурное событие. Сходки проходили бурно, интересно, а могли бы быть еще оживленней, если бы в них принимала участие Мараковна.
Мараковна — тощая, востроглазая старуха, зимой и летом щеголявшая в валенках с калошами, славилась на весь район острым языком и невероятной язвительностью. Обычно она не упускала возможности лишний раз об этом напомнить односельчанам, а тут со старухой сотворилось что-то непонятное. Прошмыгнет в магазин — семь километров до станции, вернется с полными сумками — и часа два-три из избы носа не показывает. Потом выйдет, опять до магазина сбегает — и тишина в избе. Окна занавешены, дверь заперта, калитка на крючке. Покупателям, привыкшим в любое время дня и ночи ломиться к самогонщице, старуха сквозь закрытую дверь коротко отвечала:
— Занятая я.
— Ты ж нам как мать родная, открой, — осипшими голосами умоляли ее любители выпить. — Мараковна, невмоготу же, трубы ж горят, открой!!!
— Ежели я тута ваши грубы задарма заливать буду, сама в трубу вылечу, — кричала жаждущим Мараковна. — Нету у меня самогонки, нету! Сказала же, занятая я! — доносилось из-за двери.
— Совсем озверела, — ворчали мужики и отходили к забору, тоскливо поглядывая на сизый дымок. Они, вспоминая всех родственников старухи, матерились на чем свет стоит и, сглатывая слюну, втягивали носом дразнящий запах браги, каким пропитался, кажется, весь двор.
Естественно, такая странность не осталась незамеченной. То, что Мараковна внезапно разбогатела, селяне еще как-нибудь пережили бы, но то, что она перестала продавать самогонку не только в долг, но и за деньг и, было непонятно и аномально в принципе. От прямых вопросов старуха уходила, словно вдруг лишилась своей знаменитой словоохотливости, продолжая ссылаться на занятость.
— Да как же, занята! В соседнюю деревню самогон сдает. Крупным оптом, — авторитетно заявил тракторист Васька Курицын, с тоской глядя на занавешенные окна старухиной избы.
— Во-во, богатеет кто-то за твой счет, жирует на твоем добре, — гаденько усмехнувшись, выдвинул предположение почтальон Шипица. — Эт скока денег иметь надо, чтоб весь недельный запас самогонки скупить?
Ваське оказалось достаточно даже такого туманного намека, для того чтобы перейти к решительным действиям. Тракторист отошел к забору для разбега и взял избу Мараковны штурмом, мощью танкового корпуса налетев на закрытую дверь. Дверь пала, в связи с чем старухе-самогонщице пришлось выдержать натуральный допрос с пристрастием.
Столь агрессивное поведение Василия Курицына можно понять — причина у славного тракториста имелась более чем веская. Кто-то повадился воровать живность с подворья достойного труженика, отпахавшего на ниве отечественной механизации лет двадцать. За последние дни у Василия умыкнули телку, поросенка и трех гусей. Курицын обратился в милицию, но поиски воров ничего не дали, а скотина продолжала исчезать. Тогда отчаянный мужик, не боявшийся ни бога, ни бригадира, решил найти воров собственными силами. За тем и вломился к Мараковне, чтобы выяснить, кто это в соседней деревне так разбогател, что скупает всю самогонку на корню.
Но, как оказалось, своих он подозревал зря, пусть даже эти свои и из соседней деревни. У Мараковны в горнице сидел потерянный экономист. Он пьяно улыбался, покачиваясь не то по причине шаткости табурета, не то по причине крепости старухиного самогона.
— Такой милый человек, — объяснила свою невероятно возросшую покупательскую способность старуха. — Денег на еду и выпивку дает и стихи читает. Не дерется, не пристает — век бы с таким мужиком жила.