Читать интересную книгу Юноша - Борис Левин

Елена Викторовна сказала, что в общем ей нравится, но непонятно и неактуально. Такого же мнения были и ее знакомые. Один из них довольно резко спросил Мишу:

— Почему у вас в картине «Красноармейские части вошли в город» нарисована ночь, луна, окраина и на скамеечке какой-то парень — это, должно быть, у вас рабочий?

— Да, — ответил Миша.

— Почему же этот рабочий сидит и тискает девушку? Или почему в «Последней атаке» в буденовках скачут среди красноармейцев Энгельс и Маркс?.. Хотя это еще с натяжкой можно понять, но нелепо… И самое дикое, вы написали взятие Бастилии людьми в толстовках, гимнастерках — в современных костюмах. Ведь это искажение исторического факта!

Другой мамин знакомый говорил более мягко и не на тему Мишиных картин.

— Это футуризм, — сказал он уверенно. — Но если футуризм как мелкобуржуазное течение еще имел почву до семнадцатого года, то сейчас…

Серия рисунков к «Войне и миру» всем понравилась.

— Хорошо типы сделаны, и хорошо, что Пьер — белогвардеец. Но почему Андрей Болконский — красный командир? Это совершенно непонятно.

Миша хотел объяснить, возражать, но они все спешили высказаться и уйти.

— Не обращайте внимания, — сказал Яхонтов, когда ушли посетители выставки. — Они ничего не понимают. Вас всегда будут ругать, но таланта вашего никто не отнимет.

Когда Мишу хвалили, он испытывал прилив силы, дрожь пробегала по телу. Все-таки он считал, что живопись — это побочное занятие, основное — другое, еще неизвестное, но что-то очень значительное.

Ранней весной Елена Викторовна получила письмо от брата. Александр Праскухин писал, что осенью уезжает на работу в торгпредство в Литву на год, а может быть, и больше, и если Миша собирается в Москву, то на этот срок может занять его комнату.

Миша начал готовиться к отъезду в Москву, но в это время его исключили из комсомола. Вот как это случилось.

Таня, жена старого раввина, уехала в Москву. Ее увез в Москву музыкально-вокальный сатирик-юморист Сладкопевцев.

Мать Тани умерла четыре года назад. Это была высокая женщина с лицом, похожим на помятое вафельное полотенце. От нее пахло щелоком, и влажная кожа на руках ее светилась. Она была прачка и стирала белье сумасшедшим. В свободные дни она пила водку, валялась в канаве и хрипло орала: «Возьми мою родилку на кадилку!» По пятницам Таня вместе с своей матерью мыла подоконники и пол в квартире раввина. В прачечной лечебницы было жарко и душно, мать Тани часто босиком выбегала на мороз и ветер, чтобы охладиться. Она простудилась и умерла. Тане тогда минуло четырнадцать лет.

Раввин предложил ей переселиться к нему: «Будешь у меня по дому хозяйничать, работы немного — сможешь и учиться». За четыре года раввин так привык к Тане, что она незаметно стала его любовницей. Черноглазая, с морковными волосами, Таня очень быстро на хлебах раввина выросла и расцвела. Миша помнил ее некрасивой, веснушчатой девочкой с крысиной косичкой. Она иногда вместе со своей матерью приходила на кухню к Ксении и всегда пряталась за юбку матери. Когда Ксения давала ей конфету, Таня долго языком передвигала конфету то к одной щеке, то к другой. Теперь Миша, встречая ее на улице, удивлялся: откуда такая величественная походка? Миша с ней раскланивался, и она отвечала медленным наклоном головы, чуть улыбаясь.

Однажды в мастерскую к художнику Яхонтову пришел раввин в застегнутом наглухо черном пальто и в коричневом котелке. Он был похож в одно и то же время на Мефистофеля и на козу с вспотевшими голубыми глазами. Раввин любил живопись и нередко заглядывал в мастерскую. Перед самым уходом он предложил Аркадию Матвеевичу написать портрет Тани.

Через несколько дней случилось так, что Таня вместе с Мишей поднимались на верхний этаж мастерской.

— Вот хорошо, — приветствовал их старый художник, — прямо замечательно! Миша, пишите портрет самой красивой девушки в Белоруссии. Я бы сам написал, но у меня получится не так экстравагантно, хуже, — объяснил Аркадий Матвеевич.

Из мастерской Миша вместе с Таней отправились к ней на квартиру, чтоб выбрать соответствующее платье для портрета. Она примеряла свои лучшие платья и всякий раз, появляясь из-за ширмы, спрашивала:

— Ну как? Ничего?

— Да так, — отвечал неопределенно Миша, деловито разглядывая ее со всех сторон.

И в зеленом бархатном, и в голубом вязаном, и в шелковом красном, и в палевом, и в синем — всякий раз, когда Таня выходила из-за ширмы, она была стройней и новей. Мишу поражали ее величественные жесты. Правда, платья были дорогие, красивые, заграничные (раввину из Америки присылали родственники и друзья; они же ему присылали деньги, шоколад и какао), но надо уметь их носить. Мише нравилась Таня во всех платьях, но дело в том, что у него было желание писать ее голой, и об этом он не решался сказать. Наконец Таня вышла в своем обыкновенном домашнем сарафане, села рядом с Мишей на диван и огорченно сказала:

— Вам не нравятся мои платья?

— Нет, — смутился Миша, — мне нравятся, но я хотел бы, — признался он, — писать вас голой.

— Совсем? — спросила просто Таня.

— Не совсем. Совсем — это будет не то, — сказал Миша. — Совсем голой — это будет не искусство… Я еще сам не знаю, как.

— Ага, — сказала Таня, о чем-то догадываясь, вскочила с дивана и ушла за ширму.

Через несколько минут она вышла голая, но в лакированных туфельках, в голубых рейтузах и розовом бюстгальтере.

Это было так неожиданно и ярко, что Мишу обожгло. Это было ослепительно.

— Ну как? Ничего? — спросила она так же озабоченно, как пять минут тому назад.

Правую руку она ткнула в бок, а левой рукой легко придерживала затылок и медленно поворачивалась перед Мишей на носках, как перед зеркалом. Золотистые подмышки шевелились солнечной пылью.

— Ну как? Ничего?

Миша молча встал, приблизился к ней и хотел погладить ее спину, дотронуться до ее сверкающих плеч.

— Ну-ну, будьте ласковы!.. — она погрозила притворно-строго пальчиком и молнией скрылась за ширму.

Миша покраснел.

Когда она оделась и опять села рядом с ним на диван, Миша все еще был взволнован.

— Так как же вы меня будете рисовать?

— Как хотите, — ответил он, совершенно подавленный.

— Тогда лучше в бархатном. Это самое дорогое платье. Вы знаете, и портниха, которая мне перешивала, тоже говорит, что такой вельвет ей и в довоенное время не попадался. Она понимает: она ведь шила когда-то губернаторше.

Таня в автобусе часто ездила в областной город к портнихе, в театр, к маникюрше, к парикмахеру.

Когда Миша собирался уходить, Таня попросила его в столовую завтракать. Стояло много разнообразной еды. За столом сидел раввин и молчаливо, очень важно — казалось, только одними толстыми плюшевыми губами — обгладывал маслину.

Миша отказывался завтракать.

— Ну тогда выпейте чашку шоколаду, — предлагала Таня. — Выпейте же, — говорила она певуче, с легким украинским акцентом, — с бисквитиком. Будьте ласковы. Выпейте же или чего съешьте.

Несмотря на обилие вкусной и разнообразной пищи, Миша ни до чего не дотрагивался. Ему еда здесь была противна, так же как бывает противна растущая на кладбище малина. На кладбище бывает много малины, она жирная, спелая, сочная, но есть ее неприятно.

На улице Миша купил пачку папирос, первый раз в жизни закурил. Легкое головокружение доставляло удовольствие.

Теперь каждый день Миша встречался с Таней в мастерской. После работы он провожал ее до дому, но к ней никогда не заходил. Самое приятное бывало — вдруг вместо работы отправиться с Таней в кино, на дневной сеанс, и в темноте то сжимать, то гладить ее руку. Миша не знал, о чем с ней говорить. Иногда он подтрунивал над раввином.

— Как старик? Небось с ним не особенно сладко? — спрашивал он нарочно развязно.

— Не, отчего же, — отвечала Таня, как всегда, слегка нараспев. — С ним жить можно: он еще крепкий и не обижает. Потом я в город езжу, там с людьми встречаюсь.

— Разве вас раньше обижали?

— А как же! — отвечала она так, как будто иначе и не могло быть. — Я натерпелась.

Миша много раз хотел пригласить Таню к себе домой, но всякий раз стеснялся сказать ей об этом. Ему казалось, что она сразу догадается, для какой цели он ее зазывает к себе. Дома у него давно были заготовлены бутылка портвейна и конфеты. Всегда, когда он открывал шкаф и вино и конфеты попадались ему на глаза, он краснел и прятал свои припасы подальше.

Вот раз, после дневного сеанса в кинематографе, он предложил ей:

— Пойдемте сейчас к нам. У нас в саду жасмин расцвел, и я вам наломаю вот такой букет!

И он показал руками, какой это будет большой букет.

Таня пошла, хотя все время торопилась:

— К обеду поспеть, а то он не любит, когда запаздываю.