Читать интересную книгу Я – посланник - Маркус Зусак

Окна столовой и кухни выходят на улицу, и, сидя за столом, я наблюдаю за прохожими. Люди идут мимо, кто быстрее, кто медленнее. Кто-то останавливается, чтобы подождать собаку, потом снова шагает вперед. На столе лежит пенсионное удостоверение на имя Миллы Джонсон. Ей восемьдесят два.

Из кухни она несет ужин – такой же, как в прошлый раз. Салат, суп, чай.

Пока мы едим, она рассказывает о своих каждодневных передвижениях.

Пять минут посвящаются разговору с мясником Сидом. Нет-нет, мясо она не покупает. Просто болтает о том о сем, смеется над его шутками. Шутки, кстати, не очень-то смешные.

В пять минут двенадцатого она обедает.

Потом сидит в парке, смотрит, как играют дети, а скейтбордисты выделывают фигуры и кульбиты на своей площадке.

Вечером она пьет кофе.

В пять тридцать начинается «Колесо фортуны», она его смотрит.

В шесть ужин.

В девять ложится спать.

А потом Милла задает мне вопрос.

Мы уже помыли посуду, и я снова сижу за столом. Она выходит из кухни, садится в кресло, заметно нервничая.

И протягивает ко мне трясущиеся руки.

Мои руки протягиваются в ответ, а ее умоляющие глаза пристально смотрят в мои.

– Пожалуйста, Джимми, ответь мне, – тихо произносит она, и ее руки дрожат чуть сильнее. – Где же ты был все это время?

В тихом мягком голосе звучит боль:

– Где же ты пропадал?

Что-то застряло у меня в горле. Я понимаю, это слова.

И не сразу опознаю их. Но когда смысл становится понятен, отвечаю:

– Я искал тебя, Милла.

Слова выходят из меня сами собой, будто я всегда знал ответ на этот вопрос.

Моя уверенность передается ей, и она кивает:

– Так я и думала. – Она прижимает мои руки к лицу и целует пальцы: – Ты всегда находил для меня нужные слова, правда, Джимми?

– Да, Милла, – отвечаю я. – Всегда.

Через некоторое время она говорит, что ей пора ложиться спать. Я уверен: про шоколадный торт Милла сегодня не вспомнит. А мне так хочется попробовать – хотя бы кусочек. Но уже почти девять, и, похоже, я не получу ни крошки этого замечательного кондитерского изделия. Мне, конечно, очень стыдно за такие мысли. Ну что ты за человек, Эд Кеннеди, строго пеняю я себе. Такой трогательный момент, а тебе лишь бы тортом обожраться.

Без пяти девять она подходит ко мне:

– Как ты думаешь, Джимми, не пора ли мне ложиться спать?

– Да, Милла, – мягко отвечаю я. – Конечно, пора.

Мы идем к двери. Я целую ее в щеку и говорю:

– Спасибо за ужин.

И выхожу на крыльцо.

– Пожалуйста, Джимми. Ты еще придешь?

– Обязательно, – оборачиваюсь и отвечаю я. – Тебе не придется долго ждать.

Итак, в этот раз моя миссия посланца – разделить одиночество пожилой леди. Оно сгущается внутри меня по пути домой, и, увидев Швейцара, я беру его на руки и прижимаю все сорок пять килограммов собачьего мохнатого веса к груди. Целую, зарываясь носом в грязную, вонючую шкуру. Такое чувство, что мог бы весь мир вот так прижать к груди и убаюкать. На морде Швейцара читается некоторое изумление, потом он спрашивает: «Ну что, теперь по кофейку?»

Я опускаю его на пол, от души смеюсь и замешиваю старому лентяю кофе с молоком и огромным количеством сахара.

– Не налить ли тебе кофе, Джимми? – задаю я себе вопрос.

– Я отнюдь не против налить себе, – отвечаю я. – И отнюдь не против хорошей чашки кофе!

И снова заливаюсь смехом. Вот теперь я настоящий посланник.

8 ♦. Как я был Джимми

Доставив-таки злосчастный журнальный столик, я долгое время не ступал на порог родительского дома. Несколько недель носу не казал – хотел, чтобы мама чуток поостыла и забыла о моем небрежении и нанесенной ей обиде. По прибытии столика она устроила мне хорошую выволочку.

Для визита я выбираю тихое воскресное утро.

– Ты только посмотри, какое дерьмо приволок в дом этот сраный котяра, – мрачно сообщает она, завидев меня на пороге. – Как дела, Эд?

– Да ничего. А у тебя?

– Ишачу не разгибаясь, как у меня еще могут быть дела…

Мама работает на заправке. Кассиром. Вообще-то ей «всё до одного места», но как ни спросишь – она «ишачит не разгибаясь». На куше стоит пирог, но мне его не предлагают – должен прийти гость поважнее. Наверное, кто-то из благотворительного комитета.

Я подхожу поближе – хоть посмотрю, раз не дают попробовать.

– Не тронь! – превентивно рявкает мама.

До пирога еще километр, но она уже на страже.

– А что это?

– Чизкейк.

– А кто придет?

– Маршаллы.

Вот так всегда. Неотесанных вахлаков с соседней улицы она угощает, а меня нет. Но что я могу возразить?

– Ну, как там мой журнальный столик поживает?

Мама хихикает и с кривой улыбкой говорит:

– Ничего так поживает. Можешь пойти поздороваться с ним.

Я послушно иду в гостиную – и застываю с разинутым ртом. Ничего себе мама наколола меня…

– Эй! – ору я в сторону кухни. – Это не тот столик!

Мама входит в гостиную:

– Ну да, тот мне разонравился, и я его поменяла.

А вот это взбешивает меня не на шутку. Я, понимаешь ли, отпросился с работы на час раньше, чтобы забрать долбаный столик, – и что?! Он ей, видите ли, разонравился!

– Какого хрена?..

– Я тут как-то говорила с твоим братом Томми по телефону, и он сказал, что мебель из сосны смотрится слишком просто, да и качество дрянь.

Пауза.

– А твой брат очень хорошо разбирается в мебели! Себе, к примеру, он купил антикварный стол из кедра – не где-нибудь, а в центре! Сторговался за триста долларов, да еще и стулья за полцены взял!

– И что?

– Твой брат плохого не посоветует. Не то что некоторые.

– А почему ты не попросила меня заехать за новым столиком?

– С какой стати я должна была это делать?

– Ну, ты же велела мне привезти тот, из сосны!

– Нуда, попросила, – кивает она. – Но согласись, Эд, твоя служба доставки работает фигово.

Если она хотела меня уязвить, у нее это получилось.

– Тебе ничего не надо, мам? – спрашиваю я чуть погодя. – Все равно иду в магазин, может, чего купить?

Она задумывается:

– Хм… Вообще-то Ли с семьей собиралась заехать на следующей неделе. Я буду делать для них шоколадный пирог с орехами. Так что можешь купить дробленые орехи.

– Не проблема, мам.

«А теперь отвали, Эд», – думаю я, выходя за дверь.

Без сомнения, эти слова сейчас звучат у нее в голове.

Мне определенно нравится быть Джимми.

– Джимми, ты мне раньше часто читал… Помнишь?

– Конечно помню, – отвечаю я.

В тот же вечер я снова пошел навестить Миллу.

Она протягивает руку и дотрагивается до моего плеча:

– Не мог бы ты выбрать книгу и чуть-чуть почитать? Мне так нравится твой голос…

– А какую именно? – спрашиваю я, стоя перед шкафом.

– Мою любимую, – улыбается она в ответ.

«Ч-черт… – веду я пальцем по корешкам. – Ну и какая из них любимая?»

Но это ведь совсем не важно.

Я могу выбрать любую, и она окажется ее любимой.

– Что скажешь насчет «Грозового перевала»?

– Как ты догадался?

– Интуиция, – говорю я и приступаю к чтению.

Пара страниц, и она засыпает в кресле-качалке. Разбудив, я помогаю ей дойти до кровати.

– Спокойной ночи, Джимми.

– Спокойной ночи, Милла.

На обратном пути я думаю о своей находке. Ага. Это листок, который лежал в книге на манер закладки. Обычный такой листок из блокнота, тоненький и пожелтевший от старости. На нем стояла дата: 5 января 1941 года. И написано всего несколько строк. Таким, знаете ли, типично мужским, как курица лапой, почерком. Примерно как у меня самого.

Там было написано:

Дорогая Милла!

Моя душа принадлежит твоей.

С любовью, Джимми.

В следующий раз она извлекает старые фотоальбомы, и мы внимательно просматриваем их. Милла то и дело показывает на молодого человека, – тот обнимает или целует ее на фотографиях. Или просто стоит рядом.

– Ты всегда был таким красивым, – говорит она.

На фото Милла гладит Джимми по лицу, и я понимаю, каково это, когда тебя любит такая женщина. Кончики ее пальцев излучают любовь. Любовь звучит в ее голосе.

– Ты изменился, конечно, но все равно выглядишь замечательно. Да-да-да, ты всегда был у нас первым красавчиком, все девушки это говорили. Даже мама сказала: «Смотри, какой мужнина! Красавец, порядочный – будешь как за каменной стеной». Гляди, повторяла она, не упусти и береги его как зеницу ока!

Вдруг Милла поднимает глаза – в них читается паника:

– О, Джимми! Я ведь берегла тебя? Как зеницу ока?..

Еще чуть-чуть – и я заплачу.

Нет, точно заплачу. Поэтому я смотрю в добрые, милые глаза старой леди и говорю:

– Да, Милла. Ты меня берегла. Как зеницу ока. Лучшей жены я бы не смог сыскать в целом све…

И тут она разражается слезами. Уткнувшись в мой рукав, она долго плачет и плачет. И смеется. Всхлипывает – от отчаяния и радости одновременно. Ее слезы, теплые, милые, как она сама, пропитывают мой рукав и согревают руку.