- Чье это село? - спросил Франческо.
- Телятевских князей. А стоят они за царя Бориса. Нынче на рать снарядились; завтра с вотчины пойдут в поход. Да ты, знамо, видел старого князя: вон он где - на юру лютует. - И старик махнул рукой в сторону церкви.
Стриж чиркнул над гумном. Острый, горючий визг ударил в небо.
Франческо взглянул на прикованную Грустинку и вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил в возок и велел гнать лошадей прочь.
6
"...Грех ради наших... бог попустил... литовского короля
Жигимонта: назвал вора беглеца, росстригу Гришку Отрепьева, будто он
князь Димитрий Углецкий... А нам и вам, всему миру о том подлинно
ведомо, что князя Димитрия Ивановича не стало в Углече в 99
году...*, а тот расстрига - ведомой вор, в мире звали его Юшком
Богданов сын Отрепьев и, заворовався, от смертные казни постригся в
черньцы..."
_______________
* По старинному русскому летосчислению, то есть в 1591 году.
В Москве подле самых теремов убили черную лисицу. Один купец заплатил за нее девяносто рублей.
Город запустел.
Воеводы стояли под Кромами. Оттуда приходили скверные вести. Росли с каждым днем слухи. Все чаще вспоминали стрельцов, которые видели ехавший по небу возок. В нем сидел поляк: он хлопал кнутом, правил на Кремль и вопил.
Челобитчиков гнали батогами.
Царя более никто не видел.
И от всего этого народу становилось страшно.
Пришли вести из Сийского монастыря. Боярин, прозванный "правым ухом царевым", известил Бориса:
- Романов Федор Никитич стал жить не по монастырскому чину: всегда смеется неведомо чему да говорит про птиц ловчих и про собак, а што у него в уме - никто не знает.
Царь устало кивнул, спросил:
- А боле ничего не говорит Федор?
- Говорит: увидят еще, каков он впредь будет.
- На вора надеется, - сказал Борис. - Не он ли и Гришку научил царевичем назваться? Эх, бояре!..
Апреля в тринадцатый день царь собрался на богомолье, но выхода ему "за грязью" не было.
День начался так: из-под Кром прибыл гонец.
Воеводы, извещала отписка, вели осаду оплошно.
Шереметев и Шуйский только "проедались", стоя без дела, а Салтыков-Морозов, "норовя окаянному Гришке", велел отвести от стен пушечный "наряд".
В полдень - еще гонец. Боярские дети смутили многие земли. Братья Ляпуновы с сподвижниками своими поднимали новые города.
Борис послал за Федором. Царевич принес сделанный им самим чертеж царства.
Суровый пергамен блекло расцвел красками - баканом, голубцом, немецкою охрой. Чернели города и люди. Мохнатыми червями змеились рубежи.
Борис закрыл ладонью отпавшие земли. Руки не хватило. Царь положил обе ладони...
"Земля моя!" - прохрипел он, и ногти его в двух местах вдавились в пергамен. Федор, бледный, пытался отнять у него чертеж.
Потом был стол.
Царь вышел в парадном платье, в золотых наплечниках - бармах, с державой в руке. Справа от него был Большой стол, слева - Кривой, заворачивавший глаголем в угол. На широкой скамье сидели послы.
За всеми смотрели стольники. Они должны были говорить, чтоб ставили и снимали блюда.
Бояре сидели "по роду своему и по чести", а не по тому, кто кого знатнее чином. У среднего стола застыл дворецкий. Чашники, с золотыми крест-накрест - нагрудными цепями, подошли к царскому месту и, поклонившись, удалились попарно, обходя вокруг поставцов.
Борис много ел и был весел.
Бояре сидели молча.
С надворья темью налетела непогода.
Унесли кривые пироги, зайцев в лапше, лосье сердце. Налили ковши старым, стоялым медом. Семен Годунов что-то шепнул царю.
- А ты мне не докучай, Семен Никитич! - сказал Борис. - У меня нынче радость. - И, тотчас встав, ушел наверх, в высокий терем.
В палате стало темно...
- Таково-то! - сказал царь, отворяя теремное, украшенное резьбой оконце.
Острый тучевой клин раскраивал небо на медное и голубое. Над рекою, золотея и шумя, ниспадал слепой, бусовый дождь.
Далеко было видно поле, монастыри, вилась дорога в Коломенское.
Тут он пускал на птиц соколов... Однажды сокол сбил ему дикого коршака... "А покосы сей год будут добрые, - подумал Борис. - Да и к потехе поле весьма пригодно..."
Внизу, у стены, рвал тишину докучный звук: то у Портомойных ворот бабы стирали ветошь.
Он затворил оконце, отошел от него и сказал вслух:
- Царь Федор, хорошо ты, умираючи, молвил: "Уже время приспело, и час мой пришел..."
Он отпер укладку, достал из нее связку сшитых тетрадью листов. Потом вынул из аптечного поставца сулею. В горлышке торчала втулка с резным единорогом...
...Борис не читал (он же был "грамотного учения не сведый"). Пальцы быстро перелистывали связку. Расспрос мамки Волоховой чернел скорописью на листе:
"...Разболелся царевич в середу... а в субботу, пришодчи от
обедни, велела царица на двор царевичу итить гулять, а с царевичем
были она, Василиса, да кормилица Орина, да маленькие робята жильцы.
А играл царевич ножичком. И тут на царевича пришла опять та ж чорная
болезнь, и бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол
в горло, и било его долго, да тут его и не стало..."
_______________
* Показание Василисы Волоховой, мамки царевича Димитрия Ивановича, об обстоятельствах его смерти в Угличе.
Он бросил листки в укладку. Долго стоял, приложив руки к груди; засмеялся:
- Скажут бояре: "Бориса судом божиим не стало..." Эх, служилые мои, чаяли вы себе от меня большого жалованья!.. - и пошатнулся: к голове сильно приливала кровь.
Спеша и хромая, спустился в палату. Семен Годунов быстро шел навстречу.
- Вести, государь!.. - завидев его, крикнул боярин и не докончил.
Борис упал.
- Патриарха!.. Клобук!.. - сказал лишь, и отнялся у него язык.
Сорока сороков разом зазвонили во всем теле царевом. Кровь текла из глаз, ушей и носа. Боярин, вопя, бежал из палаты. И, руша тишину, близился отовсюду топот ног...
Ковер был толст и нагрет солнцем сквозь мутную слюду оконниц. По голубому полю цвели птицы и травы. Неловко подвернув ногу, лежа, б е ж а л царь по тканому полю. И было ему невдомек, почему земля и травы - над головой, а небо - внизу.
Шел чин пострижения. Патриарх в лазоревой ризе склонялся над Борисом.
...Однажды сокол сбил ему дикого коршака. Расклеванная птица забилась с острым человечьим криком. Тогда впервые не стало сердца... "Бог с ним, с коршаком! - подумал Борис. - Ахти мне, сколь еще много нынче дела!.."
Травы жгли и щекотали шею - отрезанные волосы падали за бобровый ворот.
Едва подали ему монашеский клобук, он умер.
В Крестовой палате стояли бояре. Доктор Фидлер, подойдя к ним, сказал:
- Государь ваш был тяжко болен - страдал водянкой от сердечной болезни.
- Судом божиим его не стало! - молвил, крестясь, Семен Годунов.
К дверному косяку, дрожа и сутулясь, приник Федор.
- Щука умерла, а зубы остались, - вдруг шепотом сказал кто-то, и лица бояр стали злы и красны.
Было три часа пополудни. Народ, по обычаю, громко вопил и плакал. А на крестцах и площадях уже читались "прелестные" Лжедимитриевы листы:
"...Меня, господаря вашего прироженного, бог невидимою рукою
укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, и яз, царевич, великий
князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество... иду на престол
прародителей наших.
...А как лист на дереве станет разметываться, - буду к вам
государем на Москву"
Ч а с т ь в т о р а я
ЗА РУБЕЖОМ
ПЕРСТЕНЬ АЧЕНТИНИ
Я поднимаюсь на кровлю
Айя-Софии, и мне внятен язык ветра и
облаков.
Гафиз
1
Джерид - опасная джигитовка на Атмайдане, мясной площади Стамбула, где турки справляют байрам. Старому Еми-Али выбили на Атмайдане глаз и веко другого глаза изорвали в клочья. "Безглазым" звали его, и то была неправда. Могло случиться и так, но - велик аллах! - Еми-Али только окривел.
Селом Топ-хане шел Еми-Али - местом, где выливают пушки. Множество их, черных и гладких, лежало у воды.
Матросов-новичков обучали корабельной службе. Над людьми на веревках висели овощи. "Репу крепи!" - раздавалась команда, и неловкая рука крепила парус. "Капусту отдай!" - кричал начальник, и матрос поспешно отдавал конец.
Знакомый каикчи повез старика на другой берег.
Веселая корма плясала на зыбях. Зеленым семихолмием вставал Стамбул. На галере турок с сизым, как боб, носом пил кофе. Чашка в его руках дымилась, похожая на цветок. Из воды вылетел шумный веер весел.
Каикчи пристал к галере. Старик взобрался на палубу и подсел к турку. У Еми-Али были длинные волосы, лицо в сетке морщин и брови бритые, как у дервиша. Ему подали кофе. Потом каикчи повезет турка и Еми-Али в Стамбул.
Водоносы шли им навстречу, неся тяжелые кожаные мешки.
- Вода свежа, - кричали они, - как начало человеческой жизни! Запасайтесь в засуху. За мешок - деньга!
Спуск от Адрианопольских ворот привел путников к оконечности сераля. Оттуда снова подъем, и у мечети Сулеймана дорога уперлась в невольничий рынок - Аурит-базар.