— Ну, Александр Аркадьевич, ваше мнение?
Веснин неопределенно повел высокими бровями.
— Что в подобных случаях делали знаменитые полководцы? — сказал комдив, облекая в полушутливую форму свое раздражение.
— Однажды автомобиль, в котором сидел Жоффр, затерли его собственные отступающие солдаты, — заговорил в том же тоне Веснин. — Это случилось в четырнадцатом году, когда правое крыло немецких армий охватывало Париж. Будущий маршал Франции вышел из машины и предложил пообедать у дороги чем бог послал…
— Час не обеденный, вот беда, — сказал полковник.
Он понял, что ему одному надлежит принять решение и сопряженную с ним ответственность. Богданов выпрямился, вышел в соседнюю комнату и сам приказал соединить себя со штабом армии. Во всяком случае, он должен был обо всем донести командующему. Он постоял, ожидая, прошел к печке и медленно вернулся к столу, за которым работали телефонисты.
Послышались голоса людей, препиравшихся с часовым на крыльце. Потом в избу вошли двое бойцов, сопровождаемые дежурным офицером. Лейтенант доложил, что на окраине деревни задержан красноармеец, не сумевший объяснить своего появления там. Конвоир остановился у дверей, и солдат, вышедший вперед, стоял один посреди комнаты.
— Кто такой? — спросил полковник.
— Бутаков, — глухим, простуженным голосом ответил солдат. На плоском, как будто придавленном лице его ярко выделялись белки злых, тоскующих глаз.
— Какого полка? — спросил полковник.
— Двенадцатого.
— Рота?
— Вторая.
Солдат быстро оглядывал избу и всех, кто в ней находился. На комдива он больше не смотрел, словно утратил к нему всякий интерес.
— Водицы нету? Испить бы… — попросил он.
— Где твоя рота? — спросил Богданов.
— Рота?.. — Усмешка прошла по лицу Бутакова. Он принял из рук конвоира ковш с водой и жадно отпил. — Рота легла на вотдых…
— Что? — не понял комдив.
— Вотдыхают бойцы, — сказал Бутаков и снова погрузил лицо в ковш.
— Говори толком! — крикнул Богданов.
Солдат помолчал, видимо удивляясь тому, что после всего случившегося люди могут еще кричать и приказывать, то есть вести себя так, словно ничего не изменилось.
— Слушаюсь, — сказал Бутаков и фиолетовой от мороза рукой вытер рот.
Кажется, только теперь он догадался, где находится. Сразу заторопившись, Бутаков поведал о том, как его подразделение было уничтожено вчера во время атаки. Сам он пролежал до ночи в воронке, а потом пополз отыскивать живых, если где-нибудь они существовали.
— Далеко свой полк ищешь, — сказал Богданов.
Он был извещен о тяжелых потерях двенадцатого полка, но о гибели второй роты никто не докладывал.
— В потемках шел, а спросить некого — одни мертвяки, — проговорил солдат.
Он стоял в изодранном, висевшем лохмотьями маскировочном халате, вытянув шею, как бы прислушиваясь к чему-то. И, заметив это, полковник понял, как велик страх Бутакова. Боец не видел, да и не мог видеть гибели целой роты, но пережил, кажется, уничтожение мира. Он долго лежал среди убитых, мины рвались по всему склону, и дым, смешанный со снегом, бушевал в воздухе. Вернувшись в мир живых, солдат ничего не забыл и поэтому ничему не обрадовался. Богданов подумал, какую острую неприязнь должен испытывать этот человек к нему — командиру, требующему от Бутакова чего-то еще после стольких потерь и мучений.
— Живой он еще — полк? — спросил солдат, перебегая взглядом с одного лица на другое.
— А вот увидишь… когда поставят перед строем, — сказал комдив.
Он заметил, с каким вниманием следят бойцы за этим разговором, похожим на поединок. Казалось, люди готовы были поверить трусу, а быть может, сочувствовали ему. Бутаков был опасен, как всякий дезертир в части, потерпевшей неудачу. Он увеличивал ее бедствия, без того достаточно большие теперь. И, не раздумывая, Богданов нанес удар с такою страстью и ожесточением, словно поражал личного врага.
— Дай мне его оружие! — крикнул он конвоиру.
Тот протянул винтовку; комдив ловко ее взял, быстро открыл затвор и вынул обойму. Все пять патронов, запотевшие и тусклые, стояли в металлическом гнезде.
— Подсумок дай! — крикнул полковник.
Его глаза расширились и потемнели. Он открыл матерчатый, туго набитый конверт и, опрокинув, тряхнул. Патроны посыпались, стуча и раскатываясь по полу.
— А-а! — протянул телефонист Белкин и взмахнул руками.
Бутаков отпрянул на шаг, глядя на упавшие пули так, словно все они предназначались ему.
— Целы твои патроны, — тихо сказал комдив. — Все на месте… Ты трясся от страха, влипнув в землю, пока вторая рота выбивала немцев. Ты ни разу не выстрелил, трус…
Он оборвал, боясь, что голос выдаст его волнение.
— Товарищ командир… — начал было Бутаков. Его страдающие глаза ловили теперь каждое движение Богданова.
— Отведите предателя родины! — перебил комдив.
— Сейчас, сейчас… — заспешил Бутаков и, согнувшись, начал судорожно собирать рассыпанные патроны.
— Напрасно стараешься, — сказал Синицын. — Тебе их больше не дадут.
Среди бойцов не было никого, кто сам не прошел через все испытания боя, И теперь только презрительный гнев вызывал у них человек, предоставлявший другим сражаться за него.
— Гражданин, идемте! — сказал конвоир.
И неожиданное обращение поразило Бутакова. Он вскочил и потоптался на месте. Потом быстро пошел, почти побежал к выходу, будто торопился получить то, что там его ожидало.
— В трибунал пойдет… — строго сказал Яновский.
— Нашего не обманешь, — шепнул Синицын Белкину. — Понимает, какая сорока кривобока, какая ворона картависта.
Командарм все еще не подходил к проводу. К соседнему аппарату вызвали Веснина, и начальник штаба нетерпеливо слушал, время от времени взглядывая на комдива. Кинув трубку, он рванулся к Богданову, попросил его пройти в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.
— Звонил начштаба сто семьдесят первой, — стремительно докладывал Веснин. — Разведка нашего соседа обнаружила скопление значительных сил пехоты противника в лесу, к востоку от безыменной высоты.
— Что такое «значительных»? — спросил Богданов.
— Точных данных пока нет.
— Значит, их надо получить, — сказал комдив.
— Товарищ полковник, — медленно и тихо начал Веснин, словно то, что он собирался сообщить, могло стать менее печальным, если произнести его полушопотом: — обстановка становится очень серьезной, если не сказать больше. Противник готовит удар в стык обеих дивизий и дальше на Степанчиково, в обход нашего правого фланга.
Выдержав паузу, как бы проверяя эффект от своих слов, он заговорил громче и быстрее:
— Наши люди находятся на пределе… Части обессилены в непрерывных боях и больше не держат рубежей. Случившееся сегодня с тринадцатым полком говорит об этом достаточно красноречиво… Противник попытается теперь развить свой успех, как на его месте поступили бы и мы с вами.
Странное спокойствие появилось на измученном лице Веснина. Обстоятельства, изложенные им сейчас, сами по себе не могли его, конечно, радовать. Но Веснин испытывал облегчение от того, что действия дивизии, в которые он уже не верил, будут наконец прекращены.
События этого утра делали наступательные операции невозможными, вне зависимости от чьей-либо воли.
Машков слушал, стоя у стола с полотенцем, которым только что утирался. Комиссар был взволнован и огорчен, но промолчал, ничего не найдя возразить начальнику штаба. Белозуб сидел у окна, и слабая улыбка опять блуждала на его губах.
— Да, да… — сказал комдив.
Он понял, к чему клонит начальник штаба. Инициатива ныне переходила к врагу, и он, Богданов, сохранил за собой лишь инициативу отступления. Но, услышав от другого почти то же, что думал недавно сам, полковник не узнал своих мыслей. Они обозначали неудачу на всем участке армии, а быть может, и фронта, так как дивизия вела бой в общем наступательном маневре. Батальон капитана Подласкина, окруженный в лесу, следовало теперь считать погибшим.
— …Думаю, что прежде всего надо принять меры против реальной угрозы на правом фланге, — проговорил начальник штаба.
— Точнее, точнее, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.
— Полагаю: дивизия наступать не может, — твердо заявил подполковник.
— Не может? — удивленно переспросил Богданов, хотя подумал о том, что Веснин, в сущности, прав.
Если атака не удалась вчера, то почему, собственно, она должна увенчаться успехом сегодня, когда положение усложнилось? Богданов наклонил голову, словно физически ощущал тяжесть ответственности за решение, которое должен принять. Это была не боязнь взыскания по службе или даже военного суда, так как речь шла о большем, чем оставленный пункт.