Мы — на целине. Коля Завитаев, Карина Филиппова, Грета Ромодина и я. 1956 год.
За этой ширмой был наш, никому не доступный мир. Там шептала, смеялась и плакала наша молодость. Володя, всегда стремительный, всегда навстречу, умел замирать и превращаться в слух, зрачки становились огромными, бездонными, забирали боль и умножали радость. Я давилась смехом, когда он рассказывал истории «двора» про «Коню и куночку нябенькую», про «пнащ». В старом дворе и правда жил Коня, не выговаривавший буквы «эр» и «эль». Большой чудак. Вечно он искал «куночку нябенькую» и вечно покупал и не мог купить «пнащ», потому что деньги на него копились, но незаметно «тнатились на голубей». Постепенно эти рассказы превращались в отточенные миниатюры, смешные и забавные — и никогда злые.
И еще он удивительно рассказывал, именно рассказывал Маяковского. Будто к нам за ширму набивалась толпа персонажей из «Клопа» или «Бани», вольготно располагалась и смешила до слез. Мы зачитывались Ремарком. Тогда приходила тишина погружения. «Три товарища», «Триумфальная арка», «Время жить и время умирать», «На Западном фронте без перемен», «Жизнь взаймы», «Черный обелиск».
Чуть позже пришел Хемингуэй: «Иметь или не иметь», «И восходит солнце», «Старик и море» — как заклинание.
Я не помню занавесок в этой комнате; она жила вместе с улицей, солнцем, луной и трамвайными перезвонами.
Володин письменный стол в углу у окна, на нем оранжевые пачки «Дуката», часто исписанные «дурацкими стихами». Квадратный обеденный стол посредине — совсем забыла, чей он.
Дальше узкая вытянутая кухня с газовой плитой и двумя столами. В кухне же, поставив корыто на табуретки, стирали, потому что ванная была объявлена Гисей Моисеевной святым местом и туда не допускалось грязное белье.
По другую сторону коридора — туалет, ванная, просторная, белая-белая, кафельная с блестящим змеящимся шлангом душа и каскадом горячей воды — для бывших коммунальных жильцов большая редкость. Неясный щиплющий запах источала она мылами и флаконами.
Еще в коридоре-прихожей стояла круглая вешалка, по сезону одетая, то в зонтиках и панамах, то в теплых пальто. Рядом низкий столик с зеркалом и телефоном.
Несколько Володиных однокурсников и я почему-то среди бела дня сидели у него дома, сидели как-то праздно, просто так. Вдруг вошел среднего роста, очень ладный, темноволосый с ярко-синими глазами мужчина. Он обошел вокруг стола, обвел нас пристально-лукавым взглядом, загадочно сказал: «Ну-ну…» — и тут же исчез. Это был отец Володи Семен Владимирович, и это, оказалось, были смотрины.
Моя любимая Володина фотография. 1957 год.
В этот дом ввел меня Володя, держа в одной руке мою руку, в другой — мой чемодан. Все случилось необыкновенно просто, как будто так и должно быть. Со временем я прибила в ванной две небольшие стеклянные полочки, купила две крошечные тюлевые салфетки и почувствовала себя совсем равноправным жильцом.
Гися Моисеевна забеспокоилась было, что мы захватим и правую сторону общей комнаты, и первые дни они завтракали, звеня ложечками и громко перешептываясь, прямо у наших спящих голов, но вскоре она успокоилась и кормила Мишу по утрам в своей комнате.
Миша Яковлев — красивый, чуточку барственный пожилой человек тридцати лет, остроумный, один из зачинателей КВН — ее сын, гордость и смысл жизни. По профессии он был инженер, но, как и вся техническая интеллигенция тех дней, был и «физиком» и «лириком», натурой творческой и компанейской. К нему приходило много друзей, и всех радостно встречала маленькая, хрупкая, с тонкими чертами лица, серыми живыми глазами и ореолом пружинистых платиновых волос Гися Моисеевна, кормила, поила чаем, счастливая уже тем, что Миша дома и у него такие хорошие друзья.
Еще был Жора. Он никого не любил. Его любила Нина Максимовна. Высокий, смуглый, с небольшой узкой головой и глубоко посаженными глазами. При нем все теряли домашнюю непринужденность.
Нина Максимовна начинала порхать и щебетать Риной Зеленой, Гися Моисеевна нарочито громко разговаривала и сверкала глазами, Миша изо всех сил не обращал внимания, а мы с Володей торопились сбежать. Жил Жора на голубой левой половине комнаты Нины Максимовны, и при нем мы никогда туда не входили.
Тогда мне казалось, что после тридцати можно любить детей, природу и собак, потом внуков и горячий чай с вареньем… Как можно любить Жору в сорок пять, было совершенно непонятно.
Нина Максимовна работала в техническом архиве, но душой витала в полях и лугах романтической влюбленности. Надев шляпу с полями, белые перчатки и белые носочки, розовую кофточку в талию, она по выходным отправлялась в парк или куда-нибудь за город, часто с романом, который на пенечке в тени деревьев приобретал пряный вкус старины и сладкой муки.
Дома мы бывали мало. Чаще всего, когда уже не работал лифт и все окна спали. Неслышно поднимались мы по лестнице, не дыша открывали дверь и, прошмыгнув на свою половину, всегда находили знакомый поднос с ужином.
Нина Максимовна, Жора и Миша уходили на работу раньше. Когда в последний раз хлопала дверь, я осторожно выныривала из Володиных рук и ныряла в белую-белую ванну, обрушивала на себя упругий, звенящий душ, расчесывала рыжую гриву — и утренняя красота была готова. Если наклониться над спящим Володей, невольно щекотнув волосами, и тихонечко позвать: «Волк! Проснись!» — он тут же распахнет серые, будто и неспавшие глаза и утащит в родное тепло, неповторимо пахнущее ночью и волшебными снами. Как заклинание: «Опоздаем!» Мгновенно вскакивает, плещется под душем, а я готовлю нехитрый завтрак.
На уроке танца. Боря Тетерин и я. Попытка испанского. 1957 год.
Совершенно неприхотливый Володя все принимает с детской благодарностью; ест быстро, с удовольствием, по-мужски. У меня часто пригорает картошка. Он почему-то радуется и говорит, что так еще вкуснее. В нем много детского, чистого. Свежую рубашку он надевает, как драгоценное платье, и восхищается: «Как можно было ее так отутюжить!» У него был дар радостно жить. Когда он смотрит на меня, я чувствую себя такой прекрасной, что становится страшно самой.
Когда я чувствую твой взгляд сейчас, сегодня, мне кажется, что я хорошею.
Вихрем за руки слетаем с лестницы (лифт для пожилых и старых), в переполненный троллейбус — и студия.
Мы расходимся по разным курсам, разным аудиториям, вливаемся в свои коллективы и потаенно маемся разлукой.
У меня четвертый выпускной курс. Мы работаем над дипломными спектаклями и догрызаем гранит наук.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});