Читать интересную книгу Муравейник - Леонид Зорин

Да, безусловно, он ждал иного. Хотя бы от собственного семейства. От самых родных людей на свете. Он столько томительных лет трубил, чтоб женщины эти жили без тягот и чувствовали себя комфортно. И много ли было от них ему нужно? Да сущую малость — верить и знать, что рядом с тобой родные души. Но все это пустая игра его подросткового воображения. С реальностью общего не имеет.

В один из таких невеселых дней Ланин вернулся к себе домой, хозяйски открыл входную дверь, вошел в прихожую и почему-то вдруг понял, что в доме его неладно. Казалось, что втянул в свои ноздри резкий и кислый запах беды. Как тень возникла Полина Сергеевна и еле слышно прошелестела:

— Будь ласковее. У Ады — горе.

— Что с ней?

— Пришло письмо от Игоря.

Хлюпая носом, жена рассказала, что ихтиолог оповестил: он пребывает в душевном кризисе, ему окончательно стало ясно — их долгие отношения с Адой себя исчерпали, в них много фальши, необходимо поставить точку. Вины перед нею с себя не снимает и все-таки сохраняет надежду, что Ада поймет его и простит.

Ланин проследовал в квартиру; Ада неподвижно сидела на розовой широкой тахте, кутаясь в траурный черный платок, зябко поводила плечами, казалось, в оранжевый летний день пытается защититься от холода. Он посмотрел на нее с участием, грустно подумав, что личная драма не сделала его дочь привлекательней.

— Послушай, — сказал он, — все перемелется.

Она пробормотала:

— Уже.

И видя, что он не понимает, добавила:

— Уже перемолото, раздавлено, выметено на помойку. Все кончено, ничего не осталось.

Он снова взглянул на нее украдкой и поразился ее некрасивости. Тоскливо подумал: она права. Потом, проклиная свою беспомощность, чуть слышно проговорил:

— Все к лучшему.

Ада закрыла глаза руками и попросила его:

— Помолчи. Эта словесная шелуха бывает иной раз невыносима. Ты думаешь, я его виню? Мы сами перед ним виноваты.

Ланин сказал:

— Вот это мило. И чем же это я согрешил?

Полина Сергеевна простонала:

— Я умоляю тебя, не надо. Не выясняйте отношений.

— А тут и нечего выяснять. Похоже, что я и есть злодей.

Ада прикрыла глаза рукой.

— Довольно. Все это несерьезно. Имела в виду не тебя, а нас. Наш дом, пристрастия, эти стены. Пойми, они его тяготили. Мы можем в них жить, а он не мог.

Ланин сказал:

— А если не мог — увел бы тебя из этого дома. Всего и делов. Никто не мешал.

Вместо ответа Ада заплакала.

Он ощутил грызущую боль. Как будто он и впрямь разлучил ее с этим медноволосым Игорем. Кто его знает, как оно было, все мы не видим сами себя! Потом он вспомнил, как ублажал этого охломона в ковбойке, строившего из себя морехода. Если бы Аде мои глаза!

Что ни внушай себе: мы одиноки. Ада об этом узнала впервые, но он-то, опытный старый пес, купанный в семи щелоках, — на что он рассчитывает? Нелепость.

Приятели о нем и не вспомнят, знакомым тем более он не сдался. А для Полины он часть пейзажа и обихода, домашний предмет.

Еще уморительней отношения с Милицей Аркадьевной Лузгиной. Духовная дама его назначила своим избранником и амантом — кто-то же должен с ней кувыркаться. И тоже, скорей всего, для порядка. В последнее время она все чаще старается перемещаться по миру. Похоже на какую-то манию.

Однажды задумчиво обронила:

— Когда постранствуешь и воротишься… Испытываешь сакральное чувство. Рвет душу эта печальная родина и эта родная дикарская жизнь…

Потом авторитетно добавила:

— Самое главное — это команда. Нас сбилась такая стайка скитальцев. Должно быть, мы все по духу, по вкусу кочевники, тайные бродяги, мы все, как один, легки на подъем. Большая удача найти людей, столь близких, одной с тобой группы крови.

Он понял: она берет реванш за то, что он так и не смог решиться. Она независима, весела, вокруг какие-то флибустьеры, команда, в которую он не входит.

Все это, разумеется, липа, такой же придуманный, пошлый вздор, как трубка рыжего рыбоведа, его нестираная ковбойка, по локоть закатанные рукава. Люди никак не могут уняться и сочиняют самих себя, свои привычки, свои повадки, чтоб как-то отличаться от ближних. Когда-нибудь Ада это увидит, но это случится еще не скоро, не завтра, пройдет еще много лет. Чего ей еще не придется хлебнуть и с чем еще ей предстоит смириться?

Однажды зашел он в Дом литераторов, куда наконец не так давно он получил законный доступ. В этой пока еще непривычной и импонирующей обстановке будет сподручней освободиться — хотя бы на недолгое время — от повседневной постылой клади.

В почти пустом ресторанном зале висел многозначительный сумрак, стояла насыщенная тишина, как в театре перед началом действа. Поблизости, за соседним столиком, сидел задумчивый человек. Лицо его показалось знакомым, хоть Ланин и не был в этом уверен. Полуденное солнце столицы еще плясало в его глазах, мешало привыкнуть к этому мягкому, искусно прирученному свету.

Но человек со знакомым лицом вдруг рассмеялся, потом сказал:

— Рад встрече. Составите мне компанию?

Модест Анатольевич с удивлением узнал характерный смешок Семирекова. И быстро сказал:

— Я тоже рад. Какими, Иван Ильич, судьбами?

— Я иногда сюда захаживаю, — сказал Семиреков. — Иной раз тянет полюбоваться на баловней муз. По зову сердца и долгу службы. Набраться питательных впечатлений.

— Питательных? — улыбнулся Ланин. — Это естественно — в ресторане.

Куратор радостно рассмеялся.

— Что значит ухо мастера слова! Своей добычи оно не упустит.

Потом элегически проговорил:

— Вторично жизнь нас сводит за трапезой.

— Это не худший вариант, — заметил Ланин. — Совсем не худший.

— Что-то тут есть, — сказал Семиреков.

Ланин с лукавой улыбкой осведомился:

— А что это значит, Иван Ильич, — "набраться питательных впечатлений"?

— Как вам сказать, — вздохнул Семиреков. — Бывает, на человека накатит такое состояние духа. Захочется взглянуть на творцов. На их воодушевленные лица. А кстати, они действительно лица?

— Не поясните ли вашу мысль? — невольно насторожился Ланин.

— А мысль простая, — сказал Семиреков. — Сколько из этих творческих лиц действительно имеют лицо.

Ланин негромко пробормотал:

— Я не оцениваю коллег.

— Благоразумно, — сказал Семиреков.

Ланин припомнил, что это слово уже звучало в устах собеседника. Должно быть, одно из его любимых.

Широкобедрый официант с юношескими румяными щечками и синими преданными глазами принес им заказанную еду и круглобокий холодный графинчик. Иван Ильич небрежным движением наполнил рюмки и произнес:

— За нашу встречу, за вашу книгу.

Утер салфеткой влажные губы и с явным интересом спросил:

— Как ее встретили ваши собраться и остальные бомондюки?

Это шаловливое слово подняло Ланину настроение. Не только умерило настороженность, но даже наполнило благодарностью. Оказывается, иной раз встречаются не вовсе равнодушные люди.

Ланин сказал:

— Народ безмолвствует. Не думаю, что собратья ликуют.

— Печально, — уронил Семиреков. — Что делать? Люди несовершенны. В особенности ваша среда. Надеюсь, что вы человек независимый и вас это не слишком колышет.

Соблазн ответить, что так и есть, что он давно уже безразличен к недоброй молве и суду глупцов, был очень велик, но Ланин почувствовал, что плотный внимательный человек все видит, все чует, все понимает. Хитрить не хотелось. После двух рюмок тянуло к исповеди. И он пожаловался:

— Помните Амундсена? "К холоду невозможно привыкнуть". Я уже, в сущности, старый хрен. Случаются скверные вечера.

Два семирековских буравчика утратили свое снисходительное, лукаво мерцающее веселье. Словно прислушались к чьей-то властной беззвучной команде. Он повторил:

— Печально.

И после сочувственной паузы негромко осведомился у Ланина:

— Могу я говорить откровенно?

Ланин ответил, гася опаску:

— Естественно. Буду только признателен.

— Отлично. Надо определиться.

И видя, что Модест Анатольевич непонимающе поднял брови, продолжил:

— Это легко и трудно. Все ваши сложности и огорчения — печальное следствие вашей зависимости от окружающих вас людей, по сути дела, к вам равнодушных. Вам просто надо определиться.

Ланин спросил:

— И что это значит?

— Прежде всего принять эту жизнь. А значит, понять и принять людей, которые эту жизнь делают и заняли в ней законное место. Крепость построена на века. Бескорневая среда бесплодна и тяготение к ней бессмысленно. Поверьте, растение вроде вас в подобной среде и вянет и чахнет. Вам не показан московский быт — много соблазнов и мало толку. В столице, конечно, свои достоинства — есть Третьяковская галерея, Малый театр и прочие радости. Можно весь век пролежать на тахте, насвистывая марш альпинистов. Но это — не писательский выбор. В отечестве много достойных мест, заслуживающих, чтоб их узнали. И кстати, похвально дать населению возможность увидеть мастера слова. Вам тоже небесполезно встретиться с вашими тамошними читателями и вашими тамошними коллегами. Потом поделитесь впечатлениями — расскажете, чем там живут и дышат.