Читать интересную книгу Красные курганы - Валерий Елманов

Петр и Генрих, светловолосые голубоглазые лэтты, разом покраснели от устремленных на них недоуменных взглядов рыцарей, но Альберт продолжал говорить, и вскоре их перестали разглядывать.

– Что же узрели они там? А узрели поразительные и постыдные деяния. Лишь четырнадцать деревень удалось им окрестить в Пудивиру вместе со старейшиной их Табелином, но прочие от крещения наотрез отказались.

– Да сжечь упорствующих, и все тут. Впервой, что ли? – недовольно буркнул сын князя Мекленбургского, молодой Генрих Борвин.

– Покрошить в капусту, дьявол меня раздери, и всего делов, – громогласно поддержал его Конрад фон Мейендорф.

– Не за что, – развел руками епископ.

– Язычника всегда есть за что повесить, если только у него на плечах имеются голова и шея, – хмыкнул невысокий хитрый Рудольф из Иерихо, один из любимчиков Альберта, получивший в лен половину замка Кукейнос.

Шутку, судя по дружному смеху рыцарей, оценили по заслугам, но веселье длилось недолго.

– На сей раз вины их и впрямь нет. Боятся они, что датчане сделают с ними то же, что проделали с Табелином, который не только крестился, но и отдал братьям из ордена своего сына. У него на плечах как раз имелась голова, достопочтенный рыцарь Рудольф, – заметил Альберт, обращаясь к своему любимцу. – Она держалась на шее, за которую датчане его и повесили.

– А что он сделал? – осведомился тот.

– Ничего, кроме того, что принял крещение из наших рук, а не из датских, – ответил епископ. – Петр и Генрих самолично видели его тело на обратном пути. В Гервене[29] же повстречался им на пути датский священник Вольтер.[30] Но тщетно убеждали они его в том, что виноградник сей божий насажен неустанным старанием пилигримов под священной хоругвью пресвятой девы. Слова свои они, набрав мужества, повторили и достопочтенному архиепископу лундскому Андрею, прибыв к нему. Но что же услышали они в ответ, братья мои во Христе? – Епископ сделал паузу, обвел присутствующих гневным взором, словно это они вложили в уста Андрея кощунственные слова и медленно продолжил: – Архиепископ заявил, что все области эстов, кои были завоеваны нами и кои пока еще не покорены, в равной степени принадлежат датскому королю Вальдемару,[31] так как уступлены ему… – тут он сделал многозначительную паузу и выдохнул: – епископом рижским, который – уверяю вас – об этом вовсе не слыхивал. А в заключение своей речи он отправил своих послов ко мне в Ригу и предложил не собирать чужого винограда и не посылать своих священников на проповедь в Эстляндию. Должный ответ ему я уже отправил, но, узнав о нем, Вальдемар позвал меня к себе вместе с братьями-рыцарями. И дошли до меня сведения от преданных людей, что он намерен удерживать меня у себя по возможности долго, не дав ничего из областей поверженной вами Эстляндии, а заручиться взамен поддержкой рыцарей ордена, наделив их Саккалой и Унгавнией,[32] кои также давным-давно покорены и окрещены во славу божью именно вами, братья мои во Христе.

Недоуменное молчание, воцарившееся в пиршественной зале, красноречиво говорило само за себя.

«А нам-то что за дело? – немо вопрошали лица рыцарей. – Какая нам разница, кто будет крестить этих язычников».

Во всяком случае епископ Ливонский именно так их понял и нанес точный удар:

– Увы, братья мои, но, как бы я ни жаждал вручить многие и многие местности в лен присутствующим здесь рыцарям, сделать этого теперь не сумею. Потому, признаюсь ныне, и наметил я вас собрать, дабы обсудить, как нам теперь с вами быть и что делать.

Неистовый рев возмущения, вырвавшийся чуть ли не разом из луженых рыцарских глоток, раскатисто прокатился по зале. Особенно громко вопили фон Мейендорф и хозяева замка, старшие братья прибывшего Герхарда. Конраду давно надоели капризы его невестки, которая разрешилась Зигфридом лишь месяц назад. Последние полгода он только и мечтал отселиться от Карла. Тот же, в свою очередь, надеялся ощутить себя полновластным хозяином, а не совладельцем, который вынужден каждое свое решение согласовывать с братом. Особенно остро этот вопрос встал теперь, после прибытия Герхарда.

– А за каким чертом ты их позвал сюда, раздери мои потроха?! Мы бы и сами с язычниками справились! А теперь расхлебывай тут, чтоб их сатана в пекло утащил вместе с этим Андреем! – сумел перекричать остальных громоподобный фон Мейендорф.

Вопрос явно адресовался епископу Альберту, который, побледнев от такой наглости, поначалу даже опешил, не зная, что именно сказать и как ответить, тем более что в этих словах была изрядная доля правды. Именно ливонский епископ был инициатором приглашения датчан.

– Каюсь перед вами, братия. Обращался я к королю Вальдемару, но просил лишь о том, чтобы он своими силами пришел на помощь молодой ливонской церкви, дабы не загубили сей юный виноградник проклятые язычники вкупе со схизматиками. И обратился я к нему тогда, когда не видел уже иного выхода, после того как многие из тех, кто здесь сидит, отступили из-под Оденпе…

Епископу очень хотелось выразиться более резко и правдиво, а не так деликатно, но благоразумие победило. На самом деле добрая половина их просто бежала, да что там бежала – драпала, улепетывала, неслась куда глаза глядят, летела сломя голову, в паническом страхе ее потерять.

Задали им тогда русичи страху. Будь поумнее те же псковичи вместе с новгородцами, имей они хотя бы пяток стенобитных машин, и тогда сам Венден, столица рыцарей ордена, не устоял бы перед ними. Да даже и без катапульт и пороков[33] они все равно взяли бы замок, если бы не… епископ Альберт.

Забыв о неприязни, питаемой к меченосцам из-за постоянных имущественных разногласий, именно он исхитрился натравить тогда литовцев на Русь. Едва прослышав о нападении на собственные пределы, новгородцы немедленно свернули осаду и вернулись обратно.

«Теперь-то они смелые, – думал епископ. – Теперь они отважные, а если осушат три-четыре чаши, так, чего доброго, прямо из-за стола в бой полезут, зато тогда…»

– Бивали мы этих русичей всегда и тогда побили бы с божьей помощью, – возмущался Рудольф из Стотлэ, которому еще в том году был обещан немалый кус в Саккале.

Перекричать их всех нечего было и думать, да епископ и не пытался. Он ждал. Ждал спокойно и с уверенностью. Ему с самого начала было ясно, что он все равно сумеет их всех переубедить. Иначе и быть не могло, ведь интересы-то у собравшихся общие, так что горячиться ни к чему. Гораздо важнее сохранить холодную голову, а пока длится крик да шум, еще раз продумать собственные доводы, добавив к ним новые.

Но тут в дверях залы возник рыцарь. Поначалу на его появление никто и внимания не обратил. Головы всех присутствующих были повернуты в противоположную от входа сторону, где стоял безмолвствующий епископ. Да тот и сам поначалу не заметил вошедшего, целиком занятый обдумыванием своего предстоящего выступления, но Генрих, сидящий рядом с ним, робко тронул его за руку и указал на неожиданного гостя. Жест этот заметили и некоторые рыцари, которые тут же повернулись и невольно замолкли, пристально вглядываясь в безмолвную фигуру.

Когда окровавленный прихрамывающий рыцарь, с видимым трудом оттолкнувшись от дверного косяка, двинулся к епископу, гомон уже стихал. Когда же он остановился прямо перед Альбертом, воцарилась гробовая тишина.

– Беда, святой отец, – отрывисто, с видимым трудом выбрасывая из себя каждую фразу, произнес этот человек. – Русичи взяли Кокенгаузен. Из всех уцелел лишь я. Добрался до реки, взял лодку, плыл всю ночь и еще полдня. Хорошо, в Леневардене заметили. Дали гребцов. Иначе бы не добрался.

Он натужно закашлялся и сплюнул розовую от крови слюну прямо на пол.

– А Гернике? – пробасил фон Мейендорф. – Что с моим Гернике?!

Но ответа так и не дождался.

Генрих протянул вошедшему кубок. Рыцарь враждебно посмотрел на него, но кубок принял и несколькими глотками жадно осушил его до дна.

Затем, указав на Генриха, мрачно произнес:

– А ливы твои – дрянь. Ни один не вступился. Пальцем не пошевелили, чтоб помочь. Продали законных хозяев.

Генрих смущенно потупился и промолчал, хотя ему было что сказать, особенно насчет законных хозяев, да и насчет любви к рыцарям тоже. В чувствах своих соплеменников Генрих, который еще помнил свое первое имя Гайлэ, данное ему при рождении матерью, разбирался хорошо. Но он понимал и то, чем вызваны эти чувства.

Искреннюю симпатию он испытывал, пожалуй, лишь к двоим из всех присутствующих. Первым из них был епископ, вторым – соплеменник Генриха Петр Кайкевальдэ, который, как и он сам, будучи давным-давно оторванным от родных корней, за все время пребывания в Риге не видел ничего хорошего со стороны надменных немецких господ.

«А за что им вас защищать? – очень хотелось ему спросить рыцаря. – За побои, на которые вы так щедры? Или за виселицы, торчащие возле каждого замка, трупы на которых постоянно обновляются? А может, за то, что вы обдираете мой народ как липку, не оставляя даже малости на собственное пропитание?»