Все чаще встречался он ей, и даже дома, в переулке, но уже не улыбался, а только внимательно смотрел.
— Что это за путало? — спросил Каин.
— Не знаю его, — сказала Мария.
— Пусть гремит костями подальше от тебя, — сказал Каин.
— Пусть, — сказала Мария.
6. Стелла
В профессорской квартире на третьем этаже выросло чудо — приемная дочь Стелла.
Чудо холили и баловали на даче, построенной под Одессой у моря, где теплые волны порождают обвалы, отпихивая берег, и красные бусы черешни висят над головой в зеленой листве. Там расцвел этот личный цветок на личной даче у профессора.
— Спи, Стеллочка, — шептала профессорова бабушка. — Придет ясный день — и из темного леса навстречу заре в восхождении явится герой наш, светильник мира — Иван-царевич. Спи, Стеллочка, спи.
Ночью за стеной какая-то женщина смеялась филином, и бабушка тревожно смотрела на крепко закрытые Стеллины глаза.
…Был вечер отдыха в матросском клубе нашего города, а перед ним университет культуры с лекциями о египетском искусстве и о развитии химии. Подруга привела Стеллу на этот отдых, и когда через мороз, колоннаду и толпу они прошли к гардеробу и потом отошли, то оставили, как и прочие, зиму на вешалке и заблистали прическами, плечами и тонкими талиями.
Подруга была на два года старше Стеллы и, обогащенная опытом этих лет, знала стратегию и тактику отдыха, а Стелла шла по ее пути на полшага сзади, как жена за японцем.
Что такое вечер в матросском клубе в нашу эпоху помимо египетского искусства и химии? Это прежде всего парад и настойчивость в достижении ясных целей.
Прошли прочь, жмурясь от блеска, хмурые лекторы, похожие друг на друга, как близнецы, и парад начался.
— Мальчики не для нас, — учила подруга, имея к виду неуверенность сверстников. — Их предел — туризм в лодке летом, папин отпуск и пустая квартира. Это скука, Стелла, и они понятия не имеют о жизни и о наших потребностях.
Опытным взором Каин увидел Стеллу и заключенные в ней перспективы.
Далеко от клуба, в ледяном небе над Иркутском, стюардесса Мария говорила ровным голосом, чтобы привязаться ремнями, и глаза ее видели всех, ни в кого не вникая, и в сердце ее была тревога, уже привычная, как абажур, потому что годы шли, а током било не всех, а главным образом ее.
Шея Стеллы начинается у края плеч и взлетает со славой, увенчанная светлой головой с черными волосами. Ногу ставит Стелла легко и гордо, потому что несет нога беззастенчивые шестнадцать лет, разделенные на две равные и друг друга достойные половины тела. И сквозь свежесть кожи и гибкость всего существа уже проступает большая красота, если попадет это существо в руки мастера, а не дилетанта.
— Стелла, смотри, — сказала подруга тихо.
— Вижу, — сказала Стелла. И бровью не повела.
— Боря, — сказал Каин, — тебе рыжая.
— Он спросил про тебя, — сказала подруга.
— Они вместе? — спросила Стелла.
— Они вдвоем, — сказала подруга.
— Они вместе, — сказала Стелла.
— Ты думаешь? — спросила подруга.
Стелла не ответила. Учеба у подруги кончилась, и подруга отлетела в прошлое.
Бабушка раскладывала пасьянс за пасьянсом и что-то шептала над картами всю ночь напролет в ожидании Стеллочки.
А наутро пришел репетитор по языку, и бабушка ему отказала.
7. Мария
— Как описать вам Марию, — говорил дядя Саша, когда мы сидели в пивной на бывшей Морской, а теперь Гоголя, и он отдыхал от очередных пятнадцати суток, он, любитель возвышенных слов и бездельник у Каина на подхвате, — если я не чувствую за собой умения говорить о ней безразлично, а только с восторгом, как барабанщик впереди полка? Как описать вам глаза, которые видели все на свете, и все поняли, но не погасли, а разгорелись? И руки, привыкшие стирать, однако с шелковистой кожей от запястий и далее, и ногу, брошенную на ногу круглым коленом наружу, и взгляд, в котором вся наша соразмерность, хоть втягивай голову в плечи, хоть грудь колесом? Как описать зрелость природы в простой кофточке и прямой юбке, великолепие бывалое и опытное, но не вялое, а только утомленное для пустяков и баловства? Не суметь, сколько ни размахивай руками и не пришептывай. Но жизнь ваша прошла даром, как и моя, если не носили вы на опустевших руках ее трепет по многу дней подряд, мечтая о доме из крепких бревен, без окон и дверей, вдвоем, иначе все пресно кругом, как дырка в бублике. Вот у нас с вами даром, а у него, Каина, нет, все имеет он с избытком, избытком для нас, но не для него, ему все мало, и в этом загадка для моего ума и темная пропасть, и я вглядываюсь безнадежно, не постигая дна этого замысла.
Рот у Каина капризный, как тугой лук, и слово летит редко и точно, как стрела, а может быть, как плевок. Черта у него такая, чтобы не отвечать, а усмехаться.
— Хочешь так? — спрашивает покорно Мария. — Или так?
— Или так?
— Чего ты усмехаешься? — спрашивает Мария, сатанея. Но молчит Каин, и взгляд его мимо, и усмешка мимо — задевает краем рта и пролетает мимо.
Пару часов потом стюардесса Мария говорит пассажирам не курить и привязаться ремнями, и, глядя на ее лицо, ничего не заметно и даже в голову не придет.
И все-таки Стелла — это только Каинов юг, блеск и величие, а Мария — Каиново нутро, голое естество, дрожащее, как тот мальчик, что прицепился к хвосту ТУ-104 и летел из Москвы в Тбилиси, скорчившись и пропадая от страха. Потому что говорил когда-то Каин, и все запомнила Мария.
— А это уж свойство такое у Каина, — говорил нам дядя Саша, — что вызывает он к себе смертную любовь, и в Марии, и в Стелле, и в других, случайных. Это фрукт особый, и раскусить его не нам, а только женщинам.
— Думаю я, — говорил он, подумав, — что из такого теста делали соль земли, разных там Магелланов и викингов, ушкуйников и флибустьеров.
8. Ночь
Разговор у Каина с Марией шел в промежутках, а было их пять.
— Это рука, — сказала Мария.
— И это рука, — сказал Каин.
— А это плечо.
— И это.
— И вот, и вот, и вот.
Крупная муха металась по комнате, билась в луну в окне.
— Открой окно, — сказал Каин.
— Нет, — сказала Мария.
— Нет?
— Нет.
— А все-таки?
— Нет.
И потом сказала Мария:
— У меня будет ребенок.
— А мне что? — сказал Каин.
— Твой, — сказала Мария.
— Твой, — сказал Каин.
— Я хочу.
— А мне-то что?
— Тебе-то всегда ничего.
— Конечно, — сказал Каин.
— Сын или дочь — тебе ничего.
— Хоть оба сразу.
— Не будет тебе ничего!
— Ничего?
— Ничего.
— Нет?
— Да.
Муха не знала, куда ей деваться, и утихла в темном углу, когда стало светать.
— Ишь ты, — сказала Мария, просыпаясь.
— Заткнись! — сказал Каин.
— Ну, нет, — сказала Мария.
— Помолчи, — сказал Каин.
И было совсем светло, когда Каин сказал:
— Не то.
9. Черное с белым в полоску
Высокой чести удостоил меня только раз Ванька Каин, когда обратился ко мне и сказал, повстречав на углу переулка:
— А что ты за человек, парень?
— Не знаю, — сказал я. — А что?
— Болтаешься ты среди нас, а кто ты есть? — снова спросил Каин. — Все мы вроде при деле, а ты при чем?
Я смутился и подумал рассказать ему про звезду и про пламя, в котором мы все отдохнем, потому что это самое главное, но не знал, как начать.
— Я тут живу, — сказал я. — В этом городе.
— Он похож на тебя, — сказала ему Стелла. — Смотри — он похож на тебя.
— Хе, — сказал Каин и повернул меня к свету, чтобы посмотреть. — Гляди, и впрямь похож, сволочь.
— Он не виноват, может быть, — сказал Календра. И рукавом почистил сапог, потому что любил свои сапоги, в которые заправлял штанины.
А Борька Псевдоним добавил:
— Он сам по себе, пусть его, Иван.
— Пойдем, парень, разберемся, — сказал мне Каин и отвел меня в сторонку, в сквер, на скамейку.
— Вот ты трешься среди нас, а что можешь сказать про меня? — спросил он.
— Что ты в России, может быть, самый главный, — сказал я.
— Это ты говоришь, потому что боишься меня? — спросил Каин.
— Нет, — сказал я. — Я тебя не боюсь.
— Это почему? — спросил Каин.
— А я никого не боюсь, — сказал я. — Потому что это бесполезно — бояться.
Вдали прошел Молчаливый пилот, и Каин долго смотрел ему вслед.
— А он? — кивнул он вслед Молчаливому пилоту.
— И он тоже.
— А Мария?
— Это вы сами разбирайтесь, — сказал я.
— Ты мое прозвище слыхал? — спросил Каин.
— Да, — сказал я. — Каин твое прозвище.
— А что такое Каинов цвет, знаешь?
— Нет, не знаю.