Читать интересную книгу Цветок в пустыне - Джон Голсуорси

Ясно! Они говорят об Уилфриде. Как бы узнать — что, не показав, насколько её это интересует? — подумала Динни и тут же решила: «Не стану, даже если смогу. Все важное он должен сказать мне сам. Не хочу слышать это от посторонних». Но девушка была встревожена, — интуиция всегда подсказывала ей, что на душе у него лежит какая-то непонятная тяжесть.

Когда долгое жертвоприношение на алтарь сердечности пришло к концу и новобрачная уехала, Динни ушла в кабинет дяди — единственное место в доме, где не было следов беспорядка, и опустилась в кресло. Её родители отправились обратно в Кондафорд, удивляясь, почему она не едет с ними. Действительно, оставаться в Лондоне, когда дома раскрылись тюльпаны, распускается сирень и яблони все гуще покрываются цветами, — это не похоже на Динни. Но при одной мысли, что, уехав, она лишится возможности ежедневно видеть Уилфрида, девушке становилось по-настоящему больно.

«Я увлеклась слишком сильно, сильнее, чем могла предполагать. Что же будет?» — думала Динни, полулёжа с закрытыми глазами.

Неожиданно она услышала голос дяди:

— Ах, Динни, как приятно отдохнуть от полчищ мадиамских! Мандарины в парадных одеяниях! Знаешь ли ты хоть четверть тех, кто сегодня был здесь? Зачем люди ходят на свадьбы? Затем, что, будь ты регистратор или император, это единственный способ не нарушать приличий. Твоя бедная тётка легла в постель. Насколько всё-таки удобней быть магометанином, если не считать того, что сейчас у них модно ограничиваться одной женой и не прятать её под чадру! Кстати, ходят слухи, будто молодой Дезерт принял ислам. Рассказывал он тебе что-нибудь об этом?

Поражённая Динни приподняла голову.

— Такое проделали на Востоке только двое моих знакомых, да и то французы, — они хотели завести гарем.

— Для этого нужно только одно, дядя, — деньги.

— Динни, ты становишься циником. Не забывай, люди любят, чтобы религия санкционировала их поступки. Но у Дезерта была другая причина. Насколько я помню, он человек разборчивый.

— Дядя, какое значение имеет религия до тех пор, пока люди не вмешиваются в чужие дела?

— Видишь ли, у некоторых мусульман довольно примитивные представления о правах женщины. Они, например, полагают, что в случае неверности её следует замуровывать. Я видел в Маракеше одного шейха — отвратительный тип!

Динни вздрогнула.

— С незапамятных времён, как принято у нас выражаться, религия была виновницей всех наихудших злодейств, происходивших на земле, — продолжал сэр Лоренс. — Интересно, не решился ли молодой Дезерт на этот шаг, чтобы попасть в Мекку? Не думаю, чтобы он во что-нибудь верил, но ничего толком не знаю, — странная семья.

«Не хочу и не стану говорить о нём», — решила Динни.

— Дядя, как вы думаете, какой процент составляют верующие в наши дни?

— В северных странах? Трудно сказать. У нас, видимо, от десяти до пятнадцати среди взрослых. Во Франции и в южных странах, где есть крестьянство, — больше, по крайней мере с точки зрения внешней.

— А среди тех, кто был сегодня у вас?

— Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не христиане, и шокировано ещё больше, если бы их попросили отдать половину своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.

— Дядя Лоренс, а вы христианин?

— Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской привилегированной касты — не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении, мягкость с животными и с подчинёнными, ненавязчивость в жизни и стойкость перед лицом болезни и смерти.

— Чего же ещё желать? — спросила Динни, задумчиво наморщив носик. Пожалуй, одного — любви к прекрасному.

— Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.

— Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от других?

— Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя любить заход солнца.

— «Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остёр, племянница молвит ему». Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.

— А я останусь, Динни, и выпью шампанское.

Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озарённые закатом воды Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим была любовь.

VII

Вспоминая второй день, проведённый в Ричмонд-парке, Динни так и не могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:

— Выйдете вы за меня, Динни, если придаёте значение браку?

У неё так перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.

— Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.

— Вы — как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не полюбишь. И узнать его тоже нельзя.

Динни покачала головой:

— О, я совсем не таинственная.

— Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.

Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:

— Мы, вероятно, поставили рекорд.

Его губы тут же прижались к её губам, и, когда он отнял их, она лишилась чувств.

Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в её жизни, потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:

— Это лучшее, что ты мог сделать.

Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали; глаза, устремлённые на неё, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад, и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна, звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу в лицо.

Наконец Динни сказала:

— Все правила нарушены, — не было ни ухаживания, ни даже обольщения.

Он рассмеялся и обнял её. Девушка прошептала:

— «Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь». Бедная мама!

— Она милая женщина?

— Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.

— Что представляет собою твой отец?

— Самый милый из всех известных мне генералов.

— А мой — затворник. Тебе не придётся принимать его в расчёт. Мой брат — осел; мать убежала, когда мне было три года; сестёр у меня нет. Тебе будет трудно с таким бродягой и неудачником, как я.

— «Куда б ты ни пошёл, я за тобой». По-моему, с дороги на нас смотрит какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах, какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.

— Охота тебе обращать внимание?

— Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала, что она для меня не наступит.

— Ты никого не любила?

Она покачала головой.

— Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?

— А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?

— Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.

— Конечно, юный сэр, — вы выше меня родом.

— Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я — кочевник и пишу язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.

— Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести — как Клер.

— Ох, слава богу, что хоть твоё состояние не будет препятствием! Динни повернулась к нему. В глазах её светилось трогательное доверие.

— Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это не имеет значения.

— Но для твоей семьи будет иметь.

Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:

— Ты написал «Барса» о самом себе?

Он попытался вырвать руку.

— Это так?

— Да. Дарфур, арабы — фанатики. Я отрёкся, чтобы спасти свою шкуру. Теперь можешь прогнать меня.

Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:

— Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты — это ты!

К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и зарылся лицом в её колени.

— Родной мой! — прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. — Знает ли об этом ещё кто-нибудь, кроме меня?

— На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что добровольно.

— Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!

День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на котором они сидели; чётко очерченный край полосы солнечного света отступил за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к воде, мелькнула лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух, ярко-зелёная трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы — это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо происходили любовные свидания.