Была у Демьяна заветная мечта – писать такие стихи, чтобы их читал не только трудовой пролетариат и примкнувшее к нему не менее трудовое крестьянство, но и не совсем трудовая интеллигенция. Но как это сделать? Ведь интеллигенции нужно другое: бравыми лозунгами её не проймёшь, а частушками да рифмованной жвачкой просто отвадишь. Как быть?
Выход один – читать классиков мировой литературы и учиться у них культуре. А это как раз и было для Демьяна самым сложным и недоступным. Тяжелее, чем писать собственные вирши. Начнёшь читать первую строку какого-нибудь Данте – правый глаз слипается. Не успеешь его разлепить, как уже левый на подходе…
– Ничего, – решил Демьян, – обойдёмся без этих премудростей. Надо только начать писать про всяких там херувимчиков и серафимчиков, и дело пойдёт. Пипл схавает за чистую монету!
День и ночь трудился Демьян Бедный, из-за стола не вставая, ел и оправлялся, не отходя от чернильницы и листа бумаги. Гору макулатуры исписал, а стих для интеллигенции всё никак не получался. И в самом-то деле, пишет он, скажем, как амур во влюблённую парочку стрелу из лука пустил, а выходит, будто деревенский пацан за влюблёнными подглядел и конскими яблоками их закидал в самый интимный момент свидания. Пишет, как нимфы на арфах играют и хрустальными голосами поют, а получается, будто подвыпивший хлопец с гармошкой непотребности орёт в полный голос.
Коллеги по поэтическому цеху уже потешаться над ним начали. Есенин, так тот до слёз хохочет:
– Куда ж ты со свиным рыл ом-то в калашный ряд?!
А Маяковский, человек зловредный, так он вообще слушок пустил:
– Демьян Бедный не такой уж и бедный, если с жиру беситься начал!
Разозлился на них Демьян, а больше всего разозлился на интеллигенцию, которая ни старых его стихов, ни новых читать не желает, и решил: буду, как и прежде, крыть контру во всех её проявлениях самым что ни на есть простонародным незамысловатым языком, а кончится контра – новый объект нарисуется. На наш век хватит! А пипл на то и пипл, чтобы хавал всё, что ему в корыто наворотят! Свой у меня электорат, и нечего пролетарским поэтам на чужие делянки соваться со всякими буржуазными амурчиками…
Александр Блок и Игорь Северянин
Поэтов Александра Блока и Игоря Северянина очень не любили в ресторанах. Вели они себя там неподобающим образом, умничали и всячески выпендривались. Хозяева заведений даже говорили им во время разбора полётов:
– Выпили, уважаемые, закусили и слушайте себе потихоньку музыкальную программу. А то вам лабухи не те песни исполняют, то осетрина, видите ли, несвежая, то прочие посетители на вас не так посмотрели, то вообще всё не так… А когда свои стихи начнёте читать, то просто туши свет! Люди сюда выпить-закусить приходят, а вы их заумными рифмами потчуете! Вас об этом просят?
Но поэты, по определению, живут в каком-то ином мире, совсем непохожем на существующий. И этот несуществующий мир вступал в свои права сразу же после определённой порции спиртных напитков.
Например, Александр Блок каждый раз принимался упорно искать какую-то таинственную незнакомку, бросался к каждой входящей паре, отталкивал кавалера и тяжёлым взглядом рассматривал лицо его партнёрши. Потом с криком «Опять не она!» бросался к следующей паре, и официантам стоило большого труда уговорить обиженного кавалера не бить нахалу морду.
Иногда это удавалось, а иногда и нет.
Северянин же взял себе другую манеру издеваться над окружающими. Какое-то время он вёл себя пристойно, пил и закусывал, как прочие посетители заведения, потом что-то перемыкало у него в голове, и он начинал громогласно требовать ананасы в шампанском, фиалковый фиал, мороженое из сирени и прочие малосъедобные или вообще несъедобные вещи. При этом грозил, что если не подадут заказанное, то не заплатит за уже съеденное и выпитое. Без битья морды здесь тоже редко обходилось.
После революции ситуация переменилась. Ассортимент в ресторанах стал совсем другим. Осетрину подавали исключительно несвежую. Шампанское завозили такое, что если в него положить ананас, то он с противным шипом растворялся, и получившуюся смесь можно было принимать только как слабительное. Вместо рябчиков приносили отловленных на помойках голубей, а парная телятина очень напоминала порубленную вместе с будкой собачатину.
Подобная ситуация, естественно, наших утончённых эстетов не удовлетворяла. Блок, как человек прагматичный, решил податься в революцию, случайно подглядев, что пищевой рацион главного революционного поэта Маяковского нисколько не пострадал после всех продуктовых коллизий. Он даже написал поэму, в которую не удалось воткнуть имя вождя мирового пролетариата, зато легко почему-то вписался Иисус Христос. Впрочем, этого почти никто не заметил, за исключением старорежимных критиков. Но разве победивший пролетариат станет прислушиваться к этим огрызкам самодержавия?
Игорь Северянин поступил иначе. Вписываться в революцию не захотел, пророчески рассудив, что ананасы и пролетариат вещи несовместимые, посему лучше отбыть на родину ананасов, то есть в Эстонию. Там с продуктами нет такого напряга, к тому же в поэзии появлялась теперь новая для него тема – ностальгия по покинутой Родине.
В конце концов, каждый из поэтов закончил одинаково плохо – умер. Трудно сказать, добились ли они в итоге своих идей-фикс – отыскал ли Блок таинственную незнакомку и удовлетворил ли свои гурманские изыски Игорь Северянин. Об этом история стыдливо умалчивает. Один вывод из всего сказанного можно сделать с полной уверенностью: не выпендривайся, и к тебе потянутся люди. Даже если ты эстетствующий поэт.
Велимир Хлебников и подушки
Поэт Велимир Хлебников был очень плодовит и очень неряшлив. Если плодовитость можно кое-как отнести на счёт таланта, то неряшливость ни в какие ворота не лезла. Одно дело, когда поэт талантлив настолько, что ему некогда обращать внимание на протёртые штаны и худые башмаки, другое дело, когда выступать перед публикой он выходит с рыбьей чешуёй в непричёсанной шевелюре да ещё дурно пахнет после съеденной накануне тухлой солдатской тушёнки. Неуважение к себе и неуважение к окружающим – это, знаете ли, совсем не одно и то же. Этак можно и всех своих восторженных поклонников растерять.
Так же, как к себе, он относился и к своим стихам. То есть абсолютно наплевательски. Держать ему их было негде, ведь своего жилья он не имел и ночевал у случайных знакомых, а для хранения рукописей приспособил наволочку от подушки. По его заверениям, спать на такой подушке чудесно, и сны снятся самые что ни на есть возвышенные. Знакомые же, считавшие каждую его строку гениальной, нередко упрекали, мол, нельзя так небрежно относиться к рукописям, а Хлебников отшучивался, дескать старые восточные поэты свои стихи вообще в диваны складывали, а чем я хуже того же Хайяма или Хафиза?
Неизвестно, воровали или нет у средневековых поэтов диваны со стихами, но подушки с Хлебниковскими рукописями пропадали регулярно. А тот лишь отшучивался, мол, ничего страшного, ещё напишу. То, что крадут не именно подушки, а их содержимое, дошло до него лишь тогда, когда в газетах и журналах стали появляться его стихи под чужими фамилиями.
Такой подлости со стороны тех, кого он считал друзьями и с кем делился последней банкой тухлой тушёнки, он пережить не мог. Но разве что-то докажешь, когда стихотворение уже опубликовано и под ним стоит подпись какого-нибудь Пупкина, а все вокруг перешёптываются о том, какой этот гениальный Пупкин с одного прыжка взял и переплюнул самого Хлебникова!
С такой ситуацией мириться было, естественно, нельзя. Но как поступать? Кричать на каждом углу, что его обокрали, и Пупкин на самом деле не поэт, а вор и плагиатор? Никого этим не проймёшь, да и мир давно устроен так, что лавровые венки достаются лишь первым, а тем, кто за ними, зуботычины и снисходительные усмешки.
– Сделаю-ка я так, – коварно решил Хлебников, – начну писать стихи настолько заумные, что никто в них, кроме меня, не разберётся. Явится тот же Пупкин к издателю с краденым стихотворением, а тот ему: ну-ка, любезный, растолкуй на доступном языке, какую-такую сверхзадачу ты вложил в эти строфы? А он ни бе ни ме ни кукареку. Мыслишки-то у него не вокруг стихов, а вокруг моих подушек крутятся. Тут и я на подхвате, всё по полочкам разложу и разъясню, чтобы даже самый отмороженный критик понял, какой высочайший полёт мысли скрывается в каждой строке этого стиха. И всем сразу станет ясно, кто такой Пупкин и кто такой я!
И сразу принялся строчить стихи в новую подушку. И настрочил, надо признаться, немало. А так как все его более или менее понятные для обывателя стихи были давно уже разворованы, то и остался он в истории литературы как автор заумных, мало кому понятных стихов. Но ничего ужасного в этом нет. Если человек по-настоящему талантлив, то он талантлив во всём, даже в заумностях. Можете убедиться сами, почитав творения Велимира Хлебникова. Ну, хотя бы пару-тройку строф. Всё равно больше не осилите…