Читать интересную книгу Голодная кровь. Рассказы и повесть - Борис Тимофеевич Евсеев

Сухой брод, когда очистят его от нациков и пиндосов. Приезжай. Покажу камень не котором батяня твой сиживал. А против него, на табуреточке – дед мой. Он табуретку сам выстругал. И меня мелкую мебель научил мастерить. «Дiду мiй-дудурыку, ты ж було сэлом iдеш, ты ж було в дуду граеш, – смахнув слезу, тихо запела она, – тэпэр тэбэ нэмае́, дуда твоя гуляе́…»

– Так ты, пока идёт война, не воевать, а только рядом прогуливаться собралась?

– Дурашка. Рядом, не значит – удалённо. Я ж навыки сестры милосердия ещё институте на военной кафедре получила. Как перевязывать не забыла. А вот, что забыла, так это про рыб тебе сказать. Вот, возьми, перекачай их, ты ж в метро не снимал. Нас на земле, может, и не останется. А рыбы, те всегда будут. И под водой, и в эфиросфере. Они, они людские черты приобретут. Заслужили! Недаром, с лицами человечьими мне привиделись. Такое очеловеченное рыбьё, обязательно возникнет… – Она покрутила шеей, – всё-таки задела сонную артерию снайперша. Я её сразу признала. Но и она меня взглядом схряпала. А загасить не смогла. Рука у неё дрогнула? Или сердце?..

21

Горя окончательно собралась уходить. Без особого расчёта, но, с полной уверенностью в срочной необходимости поисков духа Руси, собралась она исследовать воздух Питерских, Московских, Смоленских, Херсонских и других мест. Уже стоя, негромко сказала:

– Знаю, как всё случится и что ещё прилетит. Потому и не в восторге от половинчатой вашей войны. Странная она, эта война: то живёт, то замирает. Много в ней механики и компэшности. Мало прорывного, талантливого. А народу гибнет – не счесть.

– Я не пойму: ты чего хочешь? Войны – до победы? Быстрого её замирания?

– Умолкни, старче! Нет мира без войны и нет войны без мира. Это я недавно прочитала и хорошо поняла. Через хаос войны рождается новый миропорядок, чтобы снова стать хаосом. Ты вот уши затыкаешь и веки склеиваешь. А почему? Что дальше – тебе, может, не хуже моего известно. Только обманываешь ты себя, не хочешь сказать себе правду о будущем. А я… Я хочу из нынешнего хаоса счастье своё добыть. Счастье, оно всегда из несчастий добывается. Поэтому война для меня – пора справедливости! Горькой и опасной справедливости. Но зато и не позволяющей душе околеть при жизни. А ты… Ты хочешь, чтоб всё утихло. Но утихнет сегодня – рванёт завтра. Ладно. Живи как жил… Видел в метро рыбу, плывущую по воздуху? Это не причуда художника: предвидение!

22

Рыбы плыли по небу. Война шагала по земле. Вода растекалась рукавами, а потом вдруг застывала на месте, становясь то прозрачным озером, то болотом, то совсем иссыхала. Сухой брод, о котором рассказала Горя, и которым она напугала меня больше, чем историями про расстрелы и взрывы, вдруг стал крупнеть, расширяться, чуть наполнился водой. И появились в нём сине-свинцовые рыбы. Рыбы были умней людей, они не орали, не пожирали свою же молодь, не воевали – косяк на косяк – не мудрствовали о войне, как о спасении от чего-то ещё более страшного, чем она сама. Рыбы молчали и в их молчании было больше смысла, чем в бушевавшем вокруг меня и вокруг Гори, гамузе ора и визга…

Всё уносится и всё во мне остаётся. Влага снова ушла. И я сам теперь – сухой брод. Даже не так! Сухой брод – не только я. Им стала вся наша жизнь: ранящая босые ноги острыми камнями, иссушающая умы и сердца бесконечными войнами, лишёнными смысла цифрами, искусственным голодом и спланированным сотрясением земель. У меня и у многих отняли влагу мысли и небесной любви, которые, иногда важней духа земли. Многие из нас превратились в сухой растресканный брод, который никому не нужен и перебредать который, никто не станет. А я… Я, как та маловодная переправа, через которую бредут, бездумно растревоженные, поднятые из инобытия, словно покойники с погоста, разновеликие времена: Петровские, Потёмкинские, поздне-Александровские, Николаевские. Времена бредут сквозь меня, машут медвежьими шапками гвардейских гусарских полков, оставляя после себя морозный дых южных степей и гулкий стук ороговелых человечьих копыт. Остро чувствую графитовые стержни времён. Но их отношение ко времени нашему понимать перестаю. И боюсь даже думать, что рисунки, выполненные стержнями этих и других времён, были напрасны, и скоро сотрутся или закрасятся одной какой-то краской: чёрной, красной, белой. И только отцовское время ещё цепко держит меня. Но и оно постепенно сжимается до тёмно-вишнёвого, янтарного, со страстью выделанного мундштука, лежащего передо мной на ресторанном столике.

23

Горя вдруг рассмеялась. Было ясно: на годы мои смотрит она с лёгким презрением.

– …снова выпал из жизни? Или обо мне мечтаешь? – услыхал я, и будущее внезапно приобрело плотные и ясные молодые черты, сверкнуло серо-карими очами, а потом засветилось узким и смуглым полумесяцем живота под приподнявшейся кожаной курточкой. – И не мечтай. Я любовь только во время смертельной опасности и чую, и отдаю. А опасность теперь на денёк-другой отступила.

– Не выпал я. Просто рассказ про тебя сочиняю.

– Ну и чего там у тебя, в этом рассказе?

– Да почти ничего. Пока одни закорюки и выкрики.

Напрасно я это сказал, потому что сразу же перестал понимать: где жизнь, где рассказ. И лучше всего, если б рассказа про Горю и странную войну вообще не было! Но он уже есть. Он звучит, обрывается в неясных местах, выламывает коленца, убирает висяки, рубит хвосты фраз. Уничтожить рассказ теперь – всё равно что уничтожить волочащуюся по военной жиже вторую, – но, без всяких сомнений, тоже всамделишную, – Горину жизнь!

– Ну, если ничего нет – так умолкни и меня послушай. Не думай, что я сдвинутая. Я – самосильная. Каждая баба, – ну не морщи, не морщи нос! Ладно, пускай: каждая женщина – Ева. За каждой Евой прячется змей. Я своего змея загрызла и когтями изорвала. Но это – раньше. За полтора-два месяца я сильно переменилась. Баба-война осталась там! – она повела головой на юг, сторону метро. – А здесь я, – дуновение страстного, чистопламенного, ещё не уловленного наукой эфирного ветра, летящего над землёй. Наслаждаясь послезвучием выплеснутой речи, она прищёлкнула языком, вынула и положила на столик двухтысячную бумажку, и я заметил: сумочка её полна денег – российских и других, разноцветных. Хотел сказать: «с такими деньгами – не пропадёшь», но сдержался.

24

Наше с Горей знакомство уложилось в два дня. На второй день, в воскресенье, на Белорусском было людно, но шла она как в разреженном пространстве: отдельно от всех. Отъезжающие от неё слегка отстранялись.